пленника, встал с кресла и подошёл к нему. Почтительно коснувшись его руки, он подвёл и усадил его на стульчик. Сам же он сел опять в своё кресло.

И он заметил, что пленник растерялся от этого. Он, должно быть, ожидал иное, а теперь, настроенный на грубый приём, был сбит с толку и смущён. И это то, чего он, царь Димитрий, добивался.

Сам он был в царском одеянии, а перед ним поставили митрополита в мирской одежде, поношенной к тому же, снятой с какого-то ярыжки. А это, как он понял, угнетало Филарета сильнее, чем мысль о том, что он находится в плену.

— Я сожалею, отче, что всё так вышло! — заговорил он с искренней досадой в голосе. — Холопы сделают всё что-нибудь не так! Велел я доставить тебя сюда с почётом, как положено по сану!..

Он говорил, а сам поглядывал краем глаза, как воспринимают его ближние всё это. Затем он кивнул им головой, и они расселись по лавкам вдоль стен царского шатра.

— Я накажу их за ослушание! — сказал он; но это прозвучало легко, никто не верил, что за этим что-нибудь последует. — А тебе, отче, для жилья поставят шатёр. Тут же, на вот этой горке. Хочу я, чтобы все слышали и знали: у нас здесь Патриарх всея Руси! Запомните! — строго погрозил он пальцем своим ближним и невольно заметил, как Алексашка Сицкий на мгновение прижался к Дмитрию Черкасскому и что-то шепнул тому.

Дядька Алексашки, князь Иван Васильевич Сицкий, был женат на Евфимии, родной сестре вот этого митрополита. И Годунов, обрушив опалу на Романовых и их родню, постриг из всех шести сестёр Фёдора Никитича почему-то только её, Евфимию, да ещё Марфу, бывшую замужем за князем Борисом Черкасским. Евфимию сослали в Сумской острог, и там она была заточена монахиней и вскоре, за день перед Благовещением, умерла. Тому уже минуло шесть полных годин. И муж её, дядька Алексашки, тоже был пострижен в монахи и умер в ссылке.

И Алексашка сейчас нервничал, ожидая, что же здесь будет с Филаретом.

— Третьяков, готовь указ о патриархе! — велел Димитрий думному дьяку. — А ты распорядись о шатре! — приказал он дворецкому. — И чтобы он стоял по чести! И найдите платье, какое следует по сану!

Но вот наконец-то приём закончился, и Матюшка отпустил всех.

Митрополит повернулся и первым пошёл к выходу из шатра. И сзади, в кургузом армячке, прихрамывая в чужой и тесной обуви, он гляделся ещё более жалко и смешно.

И Матюшка, добившись вот этого унижения митрополита, что было нужно ему, тихонько хрюкнул, как будто поперхнулся, и прикусил губу, готовый вот-вот расхохотаться. Он глянул вбок и увидел, что и Трубецкой уставился тоже на митрополита, на Фёдора Романова, слывшего когда-то щёголем на всю беспечную Москву.

Все вышли. В последний раз упал полог шатра, ударил по ногам какого-то из думцев. И на минуту в шатре стало тихо.

Затем лениво зашевелился шут, поднялся с ковра, хотел было сдурачить что-то, но ничего не получилось у него. Он свалился на ковёр башкой вниз, чуть подвернул её и выругался.

И тут дворецкий доложил, что пришёл Заруцкий и просится на приём к нему, к царю…

Заруцкий вошёл в шатёр вольно, своей обычной танцующей походкой, и остановился над шутом. Ухватив его за шиворот, он поднял его с ковра. Красавец-атаман был навеселе, от этого был добр и расположен к шуткам. Он заботливо похлопал Петьку по горбу, как будто выколачивал из него пыль, поправил на его голове колпак и глянул на шута оценивающим взглядом.

— Ох, Петька, как же ты хорош! Ну, словно девка красная! Ха-ха!.. Давай-ка покажи, чем Бог тебя обидел, а скоморохи обучили! Повесели нас с государём! — почтительно поклонился он Матюшке.

— Отстань! — пробурчал горбун и, ворохнув телом, сбросил его руку со своего плеча.

Но всё же польщённый похвалой красавца-атамана, он расплылся улыбкой во весь свой большой и скошенный набок рот. И всю его фигуру туда же, набок, повело, словно каток прошёлся по нему когда-то. Но плоским он не стал, а лишь горбатым, запузырились мышцы, казалось, полопаются от громадной силы.

Заруцкий был строен, ловок и силён. Но и его смущали мышцы этой милой царю коряги, вылепленной, как будто на заказ, щедрой на выдумки природой.

— Зачем ты приволок сюда этого попа? — спросил он Матюшку и уселся за стол, налил себе чарку вина из золочёной царской братины.

— Иван, ты многого не понимаешь, — снисходительно ответил Матюшка. — Се есть politik! — поднял он вверх указательный палец и стал нравоучительно доказывать ему что-то…

А Заруцкий сидел, пил вино из царской братины и помалкивал. Да, он многого не понимал, хотя бы вот того: зачем здесь эта царица, бабёнка крохотная, но злющая, как ведьма.

— И говори мне при всех «государь», а… — не закончил Матюшка свою мысль, посверлил его тёмными глазами, хотя обычно терпел его вольности: ему нравился атаман, его злость, расчётливая смелость.

Заруцкий же, спокойно глянув на него, встал, подошёл к креслу и уселся: в его, царское кресло.

Это было уже слишком!

— Ладно, проваливай, проваливай! — шутливо прогнал он его из кресла. — Это место не для тебя, не для атамана с Дона!.. Хи-хи! — хихикнул он и тут же замолчал, заметив физиономию шута: тот открыл рот и странно пялился на них обоих.

— А хорошее, как видно, место! — встав, похлопал атаман рукой по подлокотнику кресла, прошёлся шершавой ладошкой по отполированной до блеска его спинке, погладил пальцами прозрачный камешек, холодный, гладкий и, похоже, увесистый, торчавший бугорком в спинке кресла как раз на уровне головы сидящего.

И тут же раздался лёгкий треск, из камешка стрельнула искра и остро кольнула его в палец. Он невольно отдёрнул руку и тихо прошипел: «Вот чёрт!..» И у него мелькнула мысль, что царь, по-видимому, владеет какой-то тайной, раз такими искрами стреляет его кресло. Не зря ведь ходят всякие слухи среди казаков, что тот, дескать, повязан с нечистой силой… «С каким-нибудь сатаной!»

Атаман не верил ни в чертей, ни в иную нечисть, и набожным он не был, не задавался и вопросом о том, как устроен весь этот мир.

— Хорошее, хорошее, — пробурчал Матюшка, стеснённый тем, что атаман, как видно, изнывая от безделья, сейчас припёрся не ко времени. Он собирался отдохнуть в обществе царицы, уже предупредил об этом и её даму, пани Казановскую.

«Хотя что за отдых среди баб!» — появилась у него впервые неприязнь к Марине.

— Ну что скажешь ещё, атаман? — спросил он Заруцкого, потирая руками