Во второй половине дня горы ослепляли белизной. Повар принес три котелка pasta in brodo[43]. Хотя на этот раз они получили слишком много brodo и минимум pasta, в другие времена им приносили много pasta и каплю brodo. Следом за поваром вошла Серафина, села в ожидании, с жадностью глядя на три котелка с едой, стоящие на столе с картами.

– Pasta in brodo, – возвестил повар, прежде чем уйти, до глубины души оскорбленный тем, что никто не взглянул в его сторону, кроме кошки, а ведь из отпускаемых ему продуктов он делал все, что в его силах.

Обеспокоенная, серьезная, голодная, гордая и жалкая одновременно, кошка сидела, не шевелясь, даже не мигала, застыла, словно дипломат, превращенный в сову.

– Ешь быстрее, Эвридика. – Алессандро оглядывал северные окопы австрийцев. – Я голоден.

Эвридике указания есть побыстрее не требовалось. Все еще толстый, он сметал все, до чего мог дотянуться. Пока они с Гитаристом ели, иногда скармливая кусочки макарон кошке, Алессандро все пристальнее вглядывался в подзорную трубу.

– Свяжись с батальоном, – приказал он Гитаристу. – Вижу активное движение у траншеи на границе сектора три. – Гитарист крутанул ручку телефонного аппарата, чтобы вызвать штаб батальона. – Подразделение численностью с бригаду спустилось в передовую траншею на южной границе сектора три, – доложил Алессандро. Гитарист в точности передал его слова.

– Можешь сказать, какое подразделение? – озвучил Гитарист вопрос офицера на другом конце провода.

– Заостренные каски.

– Плюмажи?

– Не думаю, но слишком далеко, чтобы утверждать наверняка.

– Подожди…

Алессандро наблюдал, как иной раз каска поднималась под траншеей, то ли на высоком солдате, то ли на том, кто выпрямлялся в полный рост, огибая угол траншеи, дожидаясь ответа итальянцев. И минуты через полторы дождался. Послышался гром орудий, а поскольку день выдался ясный и округу заливал солнечный свет, Алессандро буквально видел падающие снаряды. Гигантские разрывы, резкие и яркие, сотрясли землю по обе стороны траншеи.

Прилетели еще две дюжины снарядов, разметали песчаную почву.

– Попадание точно в цель, – доложил Алессандро, – но результата никакого.

Гитарист передал.

– Приказывают продолжать наблюдение и поддержать винтовочным огнем, если возникнет необходимость.

Алессандро подкорректировал прицел винтовки, прицелился и выстрелил в угол траншеи, где видел каски. Выбрасывая гильзу и двинув затвором, чтобы загнать в казенную часть следующий патрон, он ничего не слышал от звона в ушах, а из амбразуры на него пахнуло сгоревшим порохом. В тот же угол он выпустил еще пять пуль и перезарядил винтовку.

– Ну вот, поддержали винтовочным огнем. – Он по-прежнему ничего не слышал. А руки дрожали от отдачи. – Мне нравится вентилировать почву. Похоже на пахоту.

– Не понимаю. – Эвридика, продолжая есть, покачал головой. – Почему австрийцы не сосредоточат артиллерийский огонь на Колокольне и не уничтожат ее?

– Так они и поступят при наступлении, – ответил Гитарист.

Эвридика перестал есть.

– Почему?

– Как ты можешь спрашивать почему, если только что ты спрашивал, почему нет?

– Я хочу знать почему, вот и все, и чем почему отличается от почему нет?

– В таком случае, – ответил Гитарист, – если ты знаешь, почему нет, ты знаешь, и почему.

– Как это? – спросил Эвридика.

– Вычеркни нет, – добавил Алессандро, вновь приникнув к подзорной трубе, – и, пожалуйста, доедай.

Эвридика торопливо доел суп, безмерно огорчив кошку.

– Ты хочешь сказать, что при наступлении они сровняют Колокольню с землей?

– Должны, – сказал Гитарист. – Слишком хороший наблюдательный пункт и огневая позиция, даже если при полномасштабном наступлении удержать Колокольню не удастся.

– А что будет с нами?

– Когда бункеры начнут рушиться, те, кто сможет, вернутся в основную траншею.

– А кто не сможет?

– Останутся.

– Умирать?

– Эвридика, к тому времени, когда бункеры начнут рушиться, коммуникационный окоп уже завалит. Бежать придется поверху, по своим же минам, по открытой местности. Возможно, стрелять по тебе будут с обеих сторон. Так какая разница?

– Все умрут, – впервые осознал Эвридика.

– Совершенно верно, – подтвердил Алессандро, отворачиваясь от амбразуры.

– Позвольте задать еще один вопрос, – не отставал Эвридика.

– Скоро тебе придется нам платить, – усмехнулся Гитарист.

– Когда начнется наступление?

– Когда река станет достаточно мелкой для переправы вброд.

– И когда это случится?

– Через неделю, две. Все зависит от дождя.

– Дождя нет и в помине.

– Вот именно.

– Но у нас нет полной уверенности, что они начнут наступление, даже если река пересохнет полностью, – заявил Эвридика.

– А почему бы им не начать?

– Есть более важные участки фронта.

– Какие?

– Герцеговина, Босния, Черногория…

– Эвридика, – перебил его Гитарист, – самый важный участок фронта здесь. Это война между Австрией и Италией, на другом берегу стоит австрийская армия, а здесь – ты, я, он – итальянская.

– Я служу на флоте.

– Мы тоже.

– Почему нас не отправят обратно в море?

– Почему ты спрашиваешь об этом нас?

Эвридика пребывал в печали до вечера. Потом закат окрасил горы в золото и багрянец, и, как и другие задолго до него, он смирился с тем, что ему предстоит умереть.

* * *

Хотя обитатели Колокольни считали солдат регулярных армий людьми низшего сорта, они восторгались ими за их самоубийственные попытки как на Западном, так и на Русском фронтах. Эти люди вылезали из окопов и шли на стену пулеметного огня. Иногда на отрезке меньше километра пять тысяч человек одновременно поднимались в атаку. За несколько минут тысяча умирала на месте, тысяча получала смертельные ранения и оставалась умирать на земле. Добавьте к этому тысячу тяжело и тысячу легкораненых. Еще тысяча оставалась физически невредимой, но душевное потрясение не отпускало их до конца жизни, которой порой предстояло оборваться в ближайшие недели.

Такая бойня происходила только на некоторых участках фронта, но слухи расползались повсюду. Речные гвардейцы узнавали об этом во время ночных встреч в проходном окопе, в разговорах с мучающимися бессонницей обозленными пехотинцами, которых переводили сюда с более южных участков фронта, где шли ожесточенные бои. Если некоторые из речных гвардейцев были на грани нервного срыва, то многие пехотинцы эту грань уже перешли. Особенно беспокоили моряков новости о том, что в итальянских войсках начались расстрелы, призванные обеспечить дисциплину, и итальянские генералы, беря пример с французских, казнили каждого десятого за преступления, которых эти люди не совершали. Из строя могли выдернуть любого взрослого мужчину, обремененного семьей, или зеленого юнца и расстрелять из-за того, что совершили люди, которых они и в глаза не видели.