— Так, — вдруг сказал Клаус, внимательно посмотрев на Валю, — пойдёмте-ка с другой стороны.

Они вышли на улицу, обогнули здание и свернули через арку во внутренний дворик. Высокие стены, увитые мелким зелёным плющом и красными листьями дикого винограда, напомнили Вале родной город. Ей показалось, что они вошли в дом через какое-то волшебное окно, — так красива была застеклённая сверху донизу дверь в деревянной резной раме причудливой формы в виде веток и листьев, будто прилипших к стеклу. У Вали мелькнула мысль, что и дальше должно быть как в сказке. Однако они оказались в узком длинном помещении с тёмно-зелёными гладкокрашеными стенами, где стояли два кресла и виднелись три тёмные двери. Клаус постучал в одну из них, посадив Лиз в кресло и кивнув Вале на другое.

— О! Клаус! — радостно приветствовала его плотная седеющая женщина и сразу стала что-то спрашивать.

Клаус отвечал, но Валя сквозь дурман уловила только «zwei krank» и про себя удивилась: почему Клаус говорит о двух больных — больна же только Лиз, а она, Валя, просто очень хочет спать.

Вскоре пришёл высокий седой мужчина, худой, узколицый, в круглых очках. Он осмотрел ногу Лизхен, что-то весело сказал странным высоким голосом, потрогал Валин лоб, покачал головой и, дав ей термометр, увёл Лиз и Клауса.

Валя сидела в кресле и, глядя на красивую лампу высоко под потолком, лениво думала, что, если положить эту комнату набок, она была бы нормальной высоты, но очень большая… наверное, как обе комнаты в их квартире. Вскоре глаза закрылись совсем. Она очнулась от того, что её куда-то несли.

— Я бы оставил её у нас… да, Роза? — говорил тот странный тонкий голос, который она уже слышала. — Её нельзя никуда везти. Приедете за ней через неделю.

Негромкий женский голос что-то ответил.

— Франц, ты должен понимать: она остарбайтер. — Это Клаус. — Ты же знаешь правила.

— Я не тупой, Клаус. Я понял. И я в курсе, что можно, а чего нельзя. Но ты же понимаешь, тридцать девять и девять — это не шутки. Конечно, мы её спрячем. Но вы́ходим, не волнуйся.

Валю положили на какую-то кровать, кто-то её раздевал… она уже ничего не осознавала. Ей виделся дом, потом вдруг прибегал страшный немец с железным прутом, Валя пыталась от него убежать, её держали, она кричала, чтобы папа её спас, с ужасом понимала, что не слышит собственного голоса, и опять пыталась бежать… папа не слышит, он её не спасёт… и вдруг сквозь этот ужас пробились прохлада и покой. Стало легко и не так горячо. Через несколько минут с её тела сняли мокрую простыню, чьи-то сильные руки бережно вытирали девочку, тихонько напевая что-то по-немецки.

— Мама, — тихо сказала девочка.

— Gott sei Dank, alles ist gut[106], — раздалось в ответ.

Валя открыла глаза. Незнакомая женщина отложила полотенце и теперь укрывала её большой периной, улыбаясь и что-то приговаривая. Увидев, что больная совсем очнулась, женщина улыбнулась ещё шире.

— Я Роза, — сказала она. — Ты побудешь здесь немного, пока не встанешь на ноги.

«Роза… как дома», — подумалось Вале, хотя женщина была совсем не похожа на худенькую смуглую крымчачку.

— Ой, мне нельзя, — вдруг испугавшись, по-русски сказала девочка, — мне полагается быть в лагере.

— Лагер? Какой лагер? — нахмурилась женщина, расслышав в русской фразе знакомое слово. — Тебя привёз наш друг Клаус.

— Я… да… я забыла. Ich bin Ostarbeiter und ich lebe bei Herrn Scholz[107], — вернулся к ней немецкий язык.

— Успокойся, я всё знаю. Ты здесь в безопасности, и герр Шольц тоже не пострадает. Ты просто сильно простудилась, мы тебя подлечим, и ты вернёшься к ним.

— А где Лизхен? Она ранена…

— Лизхен зашили рану, и отец забрал девочку домой. Там нет ничего страшного.

— А разве мне… можно здесь…

— Нельзя. Но мы же люди. А Клаус и мой муж Франц — ещё и друзья со времён Великой войны. Не бойся. А сейчас тебе надо выпить вот это и спать.

Роза поднесла Вале кружку с горячим питьём, терпким, немножко горьким и отдающим каким-то лекарством. Помогла сесть, придержала кружку, потом надела на девочку рубашку, в которой та почти утонула, и снова укрыла периной.

— Спать, спать… Силы тебе понадобятся.

Роза вышла. Валины глаза сомкнулись, едва голова коснулась подушки.

Она выздоравливала небыстро, но уверенно. Сначала Вале казалось, что вокруг ничего не происходит, — так тихо было в той комнатке, где она лежала. Но потом девочка стала замечать, что в доме идёт довольно напряжённая жизнь: где-то звенел дверной колокольчик, хлопали двери, под окном раздавались голоса. Приходила Роза, кормила её, перестилала постель, приносила лекарства и снова убегала куда-то на зов странного тонкого голоса её мужа. Вскоре Валя поняла, что доктор Франц Обермайер занимает квартиру на первом очень высоком этаже в том самом подъезде, куда они с Клаусом несколько дней назад вошли с улицы, а красивая дверь со двора ведёт в приёмную доктора — она находилась почти вровень с землёй. Роза сказала, что по немецким правилам первым называется тот высокий этаж, куда ведут семнадцать ступенек. Здесь они живут, и именно здесь, в бывшей детской, лежит Валя. А нижний этаж, где приёмная, называется das Erdgeschoss — наземный этаж, и его не считают первым.

Розе особенно некогда было разговаривать, и Валя несколько дней лежала почти всё время одна, глядя с кровати в окно, выходящее в тот самый внутренний дворик, увитый плющом. Однажды она осмелела и спросила Розу, нет ли какой-нибудь книги, которую она могла бы почитать. Роза обрадовалась, принесла несколько книжек, которые любили её дети, и Валя, с некоторым трудом разбирая старинные буквы в изданиях начала века, с интересом читала.

Однажды вечером, когда Роза никуда не спешила, она задержалась в комнате Вали и стала расспрашивать её о том, где девочка жила, кто родители, как выглядит их город и как ей жилось в СССР. Вале не хотелось рассказывать об оккупации, и она говорила о мамином санатории и папиной работе в типографии, о море и степи, о том, как красив её любимый многоликий приморский город, какие разные в нём кварталы и сколько народностей там живёт.

— Ты хорошо говоришь по-немецки. Кто тебя учил? Клаус и Марта?

— Здесь я много выучила и правда стала хорошо понимать. Но я и дома учила.

— Да-а-а-а? — удивлённо протянула Роза. — Наша пропаганда говорит, что русских при большевиках не учат читать даже на родном языке, что все неграмотные и не знают, что такое гигиена и чистое бельё. Мы-то с Францем понимаем, что это не так, но многие верят.

Валя улыбнулась, вспомнив, как удивлялись надзиратели в лагере, когда кто-то из пленников говорил по-немецки.