Спокойствие и твердость этого молодого офицера спасли его. Два дня спустя мне посчастливилось устроить точно таким же образом де Мальи, сына маршала, который был ранен в том же самом бою. Мы довезли обоих раненых до Вильно, откуда они благополучно доехали до Парижа.

Мы ночевали во дворце в Троицком и провели там весь день 20 октября, чтобы подтянуть отстающих; отставало еще много людей и повозок. Именно здесь император окончательно принял решение покинуть Москву. На это решение повлияли потери в сражении под Вороновом, выяснившееся для него состояние нашей кавалерии и, наконец, уверенность в том, что русские не хотят вести переговоры. По-прежнему желая атаковать Кутузова, он двинулся дальше ускоренным темпом, собираясь в результате ожидаемой им победы отбросить Кутузова за Калугу и решив разрушить оружейный завод в Туле – самый крупный в России; после этого император во что бы то ни стало рассчитывал направиться к Смоленску, где он хотел устроить свой авангардный пост. Герцог Тревизский получил приказ эвакуировать Москву 23-го, если он до тех пор не получит других распоряжении, а пока приготовить все для взрыва Кремля и казарм. Донесения Неаполитанского короля сообщили, что русские, которые сами понесли чувствительные потери под Винковом, лишь очень вяло преследовали его до Мочи, а Кутузов отошел к своим тарутинским укреплениям; спустя несколько дней эти сведения полностью подтвердились[197]. На флангах нашего маршрута появились казаки, но пересечь дорогу они не решались.

Я послал отряды для охраны эстафет и принял меры к тому, чтобы парижские эстафеты с предпоследнего этапа перед Москвой направлялись непосредственно к нам, но из-за оперировавших в этом районе казаков эстафеты задержались и не приходили в течение трех дней, что беспокоило императора и, по обыкновению, раздражало его до последних пределов. На второй день он мне сказал:

– Я вижу, что мне придется подойти поближе к моим резервам, так как если я даже отброшу Кутузова и заставлю его эвакуировать Калугу и тарутинские укрепления, то казаки все равно будут попрежнему тревожить мою коммуникационную линию, пока ко мне не придут мои поляки.

В связи с этим император жаловался на герцога Бассано и г-на де Прадта, не щадя ни того, ни другого. По поводу Бассано он вспоминал, как турки заключили мир с русскими, а шведы вступили с ними в союз, и обвинял его во всех своих теперешних затруднениях и в тех последствиях, которые могли из них возникнуть, приписывая их непредусмотрительности, небрежности и бесталанности своего министра и своего посла. В том же духе император говорил с князем Невшательским, а потом еще раз со мной, когда мы отправлялись в Игнатьево, где ночевали 21-го.

Оба разговора показали мне, что император убедился, наконец, в необходимости отступления, но еще не хотел признать, что он решился отступать. Быть может, он еще колебался и, увлекаемый непреодолимым роком, был склонен сожалеть о Москве и возвратиться туда, по-прежнему льстя себя надеждой на крупную победу и на переговоры или на перемирие, которое уладило бы все. Судя по тому, что говорил мне князь Невшательский, и судя по распоряжениям, сделанным 22-го, т. е. в тот день, когда ставка находилась в Фоминском, я этого не думаю.

Погода была плохая, шел дождь, и дорогу так размыло, что мы с трудом могли дойти до Боровска в два перехода по проселочной дороге. Упряжные лошади гибли, их доконали ночные холода. Лошадей пало много, и нам приходилось уже оставлять на дороге зарядные ящики и обозные повозки. Накануне вечером князь Невшательский сказал мне, что император, беседуя с ним об армии, о своих передвижениях и о текущих событиях, впервые не говорил о своем проекте удержать Москву как военную базу, покуда армия оккупирует плодородную Калужскую губернию, как называл ее император; эта оккупация была, конечно, скорее показной, чем действительной целью нашего похода, так как соображения, внушенные императору задержкой эстафеты и высказанные им князю Невшательскому и мне, отнюдь не говорили о том, что он уже принял на этот счет какое-либо окончательное решение.

Ему открыли глаза наши потери во время движения к Боровску, тогдашняя холодная ночь и, наконец, то состояние, в котором он нашел свою кавалерию и артиллерию; все это окончательно побудило его эвакуировать Москву; впрочем, еще 20-го герцогу Тревизскому был послан приказ выступить 23-го по направлению на Можайск. В эти дни император направлял все свои силы против фельдмаршала Кутузова, который, как я уже говорил, отступил к своим тарутинским укреплениям; он только 23-го узнал там о нашем движении. Император более, чем когда-либо, стремился выбить его из этой позиции и заставить его принять бой, чтобы не подумали, будто неудачное столкновение под Винковом вынуждает нас к отступлению. Во что бы то ни стало надо было добиться результата, который уравновесил бы в военном бюллетене поражение Неаполитанского короля и не позволил бы Кутузову хвастать, что наше отступление было результатом боя под Винковом.

Запоздавшие эстафеты прибыли, наконец, но они принесли нам известие, что казачий корпус и вооруженные крестьяне, организованные в ополченческий корпус, прерывают наши коммуникации за Гжатском, причем это зло, по-видимому, разрастается. Еще месяц тому назад я приказал комендантам почтовых станций отмечать все, что происходит в их районах, на почтовом листке, куда вписывают обыкновенно время прибытия и отправки эстафеты. Эти дорожные донесения, которые я ежедневно представлял императору и которые он читал прежде всяких других документов, сообщали отовсюду о передвижениях крестьян[198] и о появлении казаков. Они произвели глубокое впечатление на императора, который сказал мне 21-го числа:

– Мы останемся без сообщений из Франции, но хуже всего то, что во Франции останутся без сообщений от нас.

Он поручил мне рекомендовать ведшим переписку лицам соблюдать большую осторожность в своей корреспонденции в связи с опасностями, грозившими ей в дороге.

Император прибыл в Боровск 23-го. Этот город сильно пострадал. Несмотря на прескверную погоду, император во второй половине дня обследовал окрестности города и берега реки на большом расстоянии. В связи с сообщениями о маневрах неприятеля он уже собирался двигаться дальше, но новое донесение побудило его остаться в Боровске, и только утром 24-го он выступил к Малоярославцу, в расстоянии четверти лье от которого дивизия Дельзона дралась с восхода солнца против корпуса Дохтурова[199]. Дельзон делал чудеса, пока не подошел вице-король, который поспешил на помощь к нему, как только узнал, что Дельзон сражается с превосходящими силами неприятеля. Дельзон был убит в рядах своих храбрецов.