Так славно было в первые годы. Мы с сестрой всегда были работящими девушками. Я брала усердием: могла всю ночь начищать медные тазы, чтобы к утру в них можно было смотреться, как в зеркало. А Ирэне была талантлива во всем, и я говорю это не для красного словца. Она, как и я, чистила, скоблила, скребла, но делала это быстрее и лучше. А как она вышивала! Пальцы с иглой порхали над пяльцами, и на ткани оживали птицы или диковинные звери. Да я бы душу Войе заложила, чтобы уметь так вышивать. Ну а сестрица дико презирала вышивку, как и всякий женский труд, и даже не пыталась это скрывать. Ей бы все бегать да с мальчишками сливы воровать. Как сейчас помню: стоит перед глазами ее высокая фигурка с растрепанными кудрями и порванной по подолу юбкой.

Мы росли. Мне исполнилось восемнадцать, и в те времена это значило, что если меня в течение года не возьмут замуж, то я стану переспелком. Это означало – слишком старая, чтобы стать женой или матерью, проще говоря, засиделась в девках. От женихов отбоя не было. Многие работники в замке мечтали не только поженихаться, но и взять меня в жены. Уже тогда было видно, как высоко я мечу. Не просто стать горничной у господ или кухаркой, нет. Поэтому я могла не торопиться и выбирать. У нашего оружейника обнаружилась легочная болезнь, старик сдавал на глазах. И его сын, молодой Адар, в скором времени должен был занять место отца. Вот я и сделала свой выбор, пусть без любви, зато верный. Спустя пару месяцев после свадьбы старик и вправду отдал богам душу, и я стала женой главного оружейника замка. Адар и сам никогда не любил меня той любовью, о которой пишут в книгах. Нет, наш брак строился на взаимном уважении и стремлении занять стоящее положение в замковой иерархии. И знаете, наша семья была и остается покрепче прочих.

А пока я устраивала свою жизнь, Ирэне неожиданно расцвела. Ей было четырнадцать, она была смешливой и стройной девушкой, быстро вытянувшейся и слишком рано обретшей женские формы. Бегала по полям и лугам с мальчиками, а я холодела от ужаса при одной мысли, что она там с ними делала. А уж как она любила драться – боевого духа ей было не занимать. Могла устроить во дворе показательный турнир по бою на шестах, да так ловко, что зрители только диву давались. И мальчишек-ухажеров от таких увлечений у нее только прибавлялось.

Но глядела я, как выяснилось, совсем не туда. Лорд замка тогда был зрелым мужчиной. У него год как подрастал наследник. Но радость отцовства для нашего мастера навсегда омрачилась трагедией. Молодая и прекрасная леди умерла при родах. Лорд души не чаял в своей супруге и, к счастью, не переложил гнев за утрату на своего сына, хоть и не проявлял особого участия в жизни младенца. Он не пытался найти новую жену, но и по дворовым девкам не пошел. С одной стороны, он вел себя как стойкий мужчина: не топил свою печаль в кутеже. С другой, как говаривал повар, хуже нет для мужчины, чем копить свою мужскую силу и не изливать ее. Лорд мрачнел, старел на глазах и все чаще покидал замок, чтобы бесцельно бродить по своим угодьям.

Все переменилось за какой-то месяц. Вот он седеющий старик, а вот – радостный и полный счастья мужчина, который раздает оллы своим слугам направо и налево и разве что не пляшет в коридорах. Полагаю, что они с Ирэне встретились где-то в лесах. Он топил свое одиночество в прогулках, а она вспоминала природу родной деревни. Что там произошло и как вообще закрутилось – я не могу представить. Может, Ирэне пыталась его утешить, как положено доброй душе? Может, мужская похоть прорвалась наружу и он просто овладел глупой деревенской простушкой? Нет, вряд ли. Все происходило по воле Ирэне, в этом я уверена до сих пор.

Конечно, я узнала об этой истории не сразу. Лорд повеселел – хорошо. Ирэне где-то пропадает – ничего нового. У меня было слишком много других забот. Наша тетка, главная экономка, готовилась уйти на отдых и подыскивала себе помощницу. Старуха ясно дала понять, что будет рада увидеть на своем месте меня. Адар с головой ушел в свое оружейное дело. Я слегка волновалась оттого, что, несмотря на замужество, живот мой не наливался, но за повседневными хлопотами не придавала этому значения. Кто же знал, что Ирэне обойдет меня и тут? Не только в вышивке, чистке столового серебра и рисовании узоров толченой хной к празднику осени.

Моя четырнадцатилетняя сестренка пришла ко мне однажды посреди ночи. Мне пришлось покинуть супружескую постель, и я была больше раздражена, чем встревожена. Она стояла, сурово стиснув губы и сложив ладони на животе, словно защищая его от всего света, и сознавалась в каждом своем проступке. Что не раз и не два делила ложе с Лордом, что красные дни перестали посещать ее, что, кажется, она ждет ребенка, который может навлечь беду на весь замок.

Она говорила спокойно, немного отстраненно, но самое обидное – без какого-либо сожаления. Это взбесило меня больше всего. Маленькая и идеальная Ирэне оказалась простой шлюшкой, но не стыдилась этого.

Я допытывалась у нее: «Он платил тебе за это деньги? Он обещал назначить тебя главной горничной, Ирэне? Иначе зачем ты раздвигала ноги?». И добилась своего: сделала ей больно. Она смотрела на меня своими огромными зеленоватыми глазами, а по щекам текли крупные слезы. Даже здесь она меня уела: не рыдала, как положено кающимся грешницам, не спрашивала, за что я с ней так. Молчала и плакала, только и всего.

Беда крылась в том, что единственной слепой в замке была я сама. Слухи среди прислуги ходили уже нешуточные. И я приняла единственное верное решение. Взяла сестру и уехала с ней к матери. Останься мы в замке и начни у нее расти живот – каждая кухарка знала бы, чьего ребенка та носит под сердцем. А подобного исхода не надо было никому: ни мне с моими претензиями на место главной экономки, ни Ирэне, ни Лорду. Последний, кстати, подобно многим мужчинам, почуяв беду, исчез. Сказал только, что какие-то дела в столице требуют его участия, за ночь собрался и ускакал прочь, оставив меня, раздираемую злобой, и Ирэне с округлившимся животиком.

Я не размышляла, что мы будем делать с ребенком после. Сможем ли оставить младенца нашей немолодой уже матери и получится ли у Ирэне вернуться в замок. Я решала проблемы по мере их появления. Всей прислуге мы сообщили, что наша старуха-мать нездорова и мы едем помогать ей с хозяйством. Каждый в замке понимал, что это ложь. Не было там такого скотного двора или посадок, на которые требовались бы две пары крепких молодых рук. Да и мой отъезд почти на корню рубил все шансы занять место главной экономки. Но это было необходимо: я надеялась сохранить беременность Ирэне хотя бы в некоем подобии тайны. И мы покинули замок.

Мать приняла нас с распростертыми объятиями. И это стало вторым ударом, который я не смогла простить Ирэне. Она была блудницей, вне брака принесшей ребенка в подоле. Она подставила под удар меня, мое положение в замке. Но будущая бабка ни словом не укорила ее. Сестры Сефирь позже говорили мне о всепрощении, о том, что нет таких грехов, которые нельзя смыть раскаянием. Но беда в том, что Ирэне не раскаивалась, – она словно думала, что случайно попала в эту передрягу и получала ровно то, чего и ждала от близких: помощь и поддержку.

И вот мы снова оказались там, откуда уехали два года назад: среди свиней и навоза. Беременность Ирэне протекала лучше не придумаешь. Она словно еще больше похорошела: щеки налились сочным румянцем, кожа от деревенской жизни приобрела оливковый оттенок, а каштановые кудри выгорели почти в рыжину. Она легко, несмотря на огромный живот, управлялась с прополкой, сеном и домом. Я следила за ней со странной смесью ненависти и любви. Несмотря на обиду, она оставалась моей сестрой – нежным и доверчивым ребенком. Но я ни разу не дала ей понять, что вся моя злость – напускная. Мать и так окутала ее своей любовью. Я заняла место неизбежного зла в их жизни, чтобы Ирэне ни на миг не забывала об ошибке, которую совершила.