Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, привет… — произносит он.
— Здравствуй.
Мой голос заглушает громкий смех на веранде. Люди курят, пьют, веселятся, празднуют, а я будто умираю в эту самую секунду. Воронцов тяжело вздыхает и продолжает на меня смотреть. Не так, как раньше, по-другому.
— Не хочешь мне ничего сказать?
Он вновь прищуривается, делает глубокую затяжку и выпускает дым в сторону. Мне в этот момент хочется быть на месте его чёртовой сигареты, чтобы только прикоснуться к любимым губам. Внутри всё оживает с новой силой, распускается, цветёт и зреет. Я тут же запрещаю себе думать об этом! Такой мужчина, как он, никогда меня не простит. Сейчас я чётко понимаю это.
— Хочу…
— Тогда поехали, прокатимся, Ника, — говорит Глеб, выбрасывая окурок в урну.
В его голосе нет даже намёка на то, что он предлагает. Требует, давит… Заметив моё замешательство, удивлённо вскидывает брови.
— Боишься меня?
— Нет, не боюсь.
Воронцов как-то недобро усмехается, заставляя кожу покрыться мурашками. Я наконец отрываюсь от стола, делаю шаг ему навстречу. Запах его парфюма настойчиво вбивается в ноздри, кружит голову и заставляет ощутимо сжаться сердце. Он привычно-родной и любимый, но в то же время такой далёкий и недостижимый.
Я вижу на веранде маму. Она оглядывается по сторонам, замечает меня и Воронцова в беседке и быстрым шагом идёт в нашу сторону. Лицо кривится от злобы, губы сжимаются в тонкую линию. Я ничего ей не рассказала о случившемся, только то, что мы не вместе, но этого вполне хватило, чтобы мама его возненавидела, хотя моей вины в разрыве было в сотни раз больше.
— Ника, пойдём в зал, — выкрикивает мама, приближаясь к нам.
Глеб открыто усмехается и опускает руки в карманы брюк. Его белоснежная рубашка расстёгнута на две верхние пуговицы, оголяя непривычно светлую кожу которая напоминает мне, где он провёл последние полгода своей жизни.
— Я уезжаю, мам.
— Ещё чего! Ты вернёшься в зал, иначе я… я отца позову!
Мамино лицо и шея покрываются красными пятнами. В последние месяцы я была самой покорной в мире дочерью, соглашалась с ней везде и во всём, даже не пытаясь перечить. Мне было всё равно, что есть, где спать, как жить… Вероятно, она отвыкла от того, что я могу ослушаться.
— Она едет со мной, — спокойно произносит Глеб.
Этот тон обманчив, потому что в нём слышны стальные нотки. Маму он тоже не собирается спрашивать. Если надо будет — силой уведёт.
— Воронцов, прекрати! — взвизгивает мама. — Ника полгода прожила в затяжной депрессии из-за тебя, а ты опять пытаешься её туда затащить.
— Мы просто поговорим, и, если Вероника захочет, я привезу её обратно, — как ни в чём не бывало парирует он.
— Здесь говорите!
Мама хватает меня за запястье, резко дёргает на себя, отчего я пошатываюсь на неустойчивых каблуках и едва не падаю.
— Тебя забыл спросить, Марин, — вздыхает Воронцов.
— Мам, — шепчу дрожащими губами, — пусти, пожалуйста. Я всё равно не хочу здесь находиться.
В глазах собираются слёзы, картинка перед глазами расплывается, становясь нечёткой. Каким-то образом рядом с нами оказывается отец. Он протягивает Глебу руку, здоровается и осторожно обнимает маму за плечи, пытаясь увести. В ушах стоит сильный гул, я почти не разбираю слов. Кажется, мама соглашается, потому что хватка на моём запястье слабеет и пропадает вовсе.
Зато в ту самую секунду я ощущаю, как тёплая шероховатая ладонь обхватывает мою руку и настойчиво тянет вперёд. Я вздрагиваю от непривычно-острых ощущений в груди, но продолжаю идти. Сердце с силой ударяется о рёбра. Раз, другой, третий… Кажется, сейчас выпрыгнет наружу, на кусочки разорвётся.
Воронцов не делает скидку на то, что я на каблуках, а дорожка бугристая. Идёт, не оглядываясь. Я едва поспеваю за ним! Спотыкаюсь каждый метр и тихо ругаюсь себе под нос, вытирая слёзы кончиками пальцев.
Свернув за угол ресторана и укрывшись от посторонних глаз, Глеб прибавляет шаг. Я правда пытаюсь его догнать, но острая шпилька вдруг застревает между камешками. Нога неестественно выворачивается, и острая боль пронзает щиколотку.
Глеб останавливается и приседает на корточки, помогая достать каблук. От прикосновения его рук, тело обдаёт привычным жаром. Господи, это просто невыносимо… Помоги мне с этим справиться.
— Не подвернула?
— Вроде нет, — качаю я головой.
— Ступаешь нормально?
— Да, всё хорошо. Пойдём.
Его автомобиль припаркован почти у дороги, потому что все остальные места давно заняли другие гости. Глеб щёлкает брелоком сигнализации, открывает дверь со стороны пассажирского сиденья и помогает мне сесть. В салоне привычно пахнет его парфюмом, поэтому я сцепляю зубы и тихо скулю.
Сам Воронцов не спешит занимать водительское место. Он стоит у машины и задумчиво курит, глядя куда-то на другую сторону улицы, и лишь когда яркий огонёк доходит до фильтра, бросает окурок себе под ноги и втаптывает в асфальт.
Мы едем бесконечно долго. Молчим, конечно же. Я пытаюсь растормошить себя, выдавить хотя бы слово, ведь раньше мы могли без проблем говорить и говорить... Часами! Но сейчас в горле стоит ком с противными острыми шипами, который не даёт сделать даже полноценный вдох.
— Как давно тебя отпустили? — наконец, произношу я, нарушая тишину.
От досады думаю, что было бы неплохо, если бы Глеб включил радио, но он, кажется, намеренно этого не делает.
— Я звонил тебе в тот день. Почему не ответила?
Опускаю взгляд на свои пальцы, которые лежат на коленях. Ровный маникюр, матовый лак. Мама ежемесячно записывает меня к себе в салон, несмотря на мои протесты. Ей хочется, чтобы я ухаживала за собой, а мне плевать, как будут выглядеть мои ногти.
— Я собиралась перезвонить.
— Когда? — невесело усмехается Глеб.
— Возможно, завтра.
— М-м.
Не верит.
— Света сказала, что выйти из СИЗО тебе помог друг… Он… что ты должен ему?
— Пожизненное рабство, — пытается шутить Воронцов. — Ничего такого, Ник.
Я думаю о том, что он врёт. Пытается сгладить щекотливый вопрос или просто не хочет со мной делиться.
— Куда мы едем?
— А куда ты хочешь? — Глеб останавливается на светофоре, переводит взгляд на меня.
Я смотрю прямо и мну подол своего платья.
— Домой хочу.
— И где ты сейчас живёшь?
— Иногда у бабушки, иногда у мамы. Когда как…
—
