обошли молчанием. Морские права нейтральных держав? Слишком опасная тема. Миссисипи? Ни слова. Фактически договор вообще ничего не содержал. Значит, не оставалось ни малейшей причины его не подписывать, и подписание состоялось рождественским днем 1814 года. Англичане пригласили американцев на ужин и подали им ростбиф и сливовый пудинг. Оркестр играл «God save the King» и «Yankee Doodle». Сентиментальные чувства, объединившие в тот вечер представителей обеих наций, были, пожалуй, единственным реальным результатом этого соглашения. И с ним нужно было считаться. А как же быть с «насильственной вербовкой»? Она полностью исчезла в XIX веке, поскольку жизнь на борту военных кораблей стала более приемлемой и для содержания флота теперь хватало добровольцев. Таким образом, едва государственные деятели перестали заниматься этим вопросом, он был решен, как и свойственно подобным вопросам.

Американские солдаты и ополченцы под предводительством генерала Джексона в битве за Новый Орлеан. Гравюра. Ок. 1900

Амеде Форестье. Подписание мирного договора между США и Британией в 1814 году (Гентский договор). 1914

13. Реакция народов так же важна, как и реакция отдельных личностей. Вряд ли можно представить себе более абсурдный и бесполезный конфликт, чем война 1812 года. Ее предлогом было стремление обеспечить свободу мореплавания; закончилось все мирным соглашением, в котором о ней даже не упоминалось. Война так глубоко расколола страну, что президент Мэдисон опасался отделения штатов; закончилась она таким порывом единства, что знаменитая Хартфордская конвенция завершилась, ничего не требуя взамен. И в чем же была причина внезапной смены умонастроений? В победе, одержанной генералом-любителем две недели спустя после уже состоявшегося заключения мира. Искусство управления — дело нелегкое. Им овладевают только в определенные короткие и счастливые периоды, когда экономическое процветание порождает политическую эйфорию. Соединенным Штатам предстояло вступить в один из таких периодов.

VIII. Эпоха добрых чувств

1. Гентское мирное соглашение совпало с концом целой эпохи. В Соединенных Штатах и Европе ХIХ век начался в 1815 году. В ХVIII веке абстрактные доктрины о человеке столкнули между собой во всех странах мира Гамильтонов и Джефферсонов. А начиная с 1815 года и дальше кого вообще волновали понятия универсального человека или естественного закона? Западный мир вступил в эпоху национализма. В ХVIII веке американцы азартно делились на приверженцев Англии и сторонников Франции. А с 1815 года все они, без исключения, становятся адептами Америки. Европа интересовала их лишь в те времена, когда боролась за свою политическую философию. Но как могло волновать жителей Кентукки или Огайо соперничество династий или колониальные устремления старых европейских держав? Теперь, более чем когда-либо, Соединенные Штаты чувствовали себя автономными и независимыми. Во время войны на Востоке были созданы различные отрасли промышленности, Юг вновь разбогател за счет разведения хлопка; на Западе целый континент дожидался того времени, когда мог доказать свою значимость. Единство страны обеспечивалось ее общим процветанием. Это наиболее ярко проявилось в двух выборных кампаниях преемника Мэдисона, его госсекретаря Джеймса Монро. В 1816 году за Монро голосовали все штаты, за исключением трех: Массачусетса, Коннектикута и Делавэра. В 1820-м он был избран единогласно за вычетом одного-единственного голоса, который не поддержал его исключительно из принципа и затем, чтобы Вашингтон остался единственным президентом, избранным на этот пост единогласно. Неужели на смену партийной или фракционной борьбе пришла эпоха национального единения? В течение нескольких месяцев в это легко было поверить.

Джон Вандерлин. Портрет Джеймса Монро, пятого президента США. 1822

2. От этого единения больше всех выиграл Монро. Как Джефферсон и Мэдисон, он тоже был из Виргинии, но ни Восток, ни Север не держали против него зла.

«Он настолько честен, — говорил о нем Джефферсон, — что даже если вывернуть его душу наизнанку, то все равно не сыщешь в ней пятен». Он был добросовестным, скромным, одетым по старинке: шелковые панталоны, туфли с пряжками. Адамс описывал, как он «в полночь при свете лампы изучает законы природы и законы наций». Монро прошел инаугурацию, как и подобало, в восхитительный ясный день. В своей речи он говорил о «счастливом положении страны и о растущей гармонии взглядов, которой пронизан наш Союз». Теперь американцы любили друг друга. Или, по крайней мере, так казалось. Программы были уже не фракционными, а национальными и даже националистическими. Была сформирована армия из десяти тысяч человек с двумя дивизионными генералами, включая Эндрю Джексона; новые военные корабли пополнили флот. Республиканцы (в частности, на Западе) вернулись к осуществлению проектов Александра Гамильтона. Внезапно признав деятельность центрального правительства, они создали второй Банк Соединенных Штатов (лицензия первого истекла в 1811 году); чтобы помочь молодым промышленникам Востока, они проголосовали за протекционистскую пошлину; чтобы удовлетворить своих западных избирателей, нуждавшихся в транспортных средствах, начали строить дороги и каналы, которые «свяжут между собой все штаты республики», а заодно и обогатят покупателей земель. Таким образом, республиканцы, переодетые в федералистов, противопоставили старой колониальной системе Англии то, что они называли американской системой. Идея была проста: отныне Америка может и должна обходиться собственными силами. Новая Англия производила промышленные товары, необходимые Югу и Западу, а фермеры находили рынки сбыта своей продукции в промышленных штатах. Американская система была временно принята всей страной. Монро посетил бывшие федералистские провинции; теплота приема доказала, что все обиды давно забыты. В одной бостонской газете написали, что эта поездка открывает «эру доброго согласия». Это выражение так понравилось президенту, что он с тех пор часто его цитировал.

3. Естественно, мысль о том, что «американская система» может удовлетворить всю Америку, осталась лишь прекрасной мечтой. Интересы фракций по многим вопросам оказались диаметрально противоположными. И Юг, и Восток стремились к торговле с новыми западными штатами и яростно боролись за нее. Естественным доступом к этому региону была река Миссисипи. В начале века новое изобретение — пароход — увеличило доходность торговли. В 1807 году, ко всеобщему удивлению, Роберту Фултону удалось подняться на нем вверх по Гудзону до Олбани. Это была настоящая революция. До того времени плоскодонные суда, обеспечивавшие сообщение между Новым Орлеаном и Питтсбургом, поднимались вверх по течению на Миссисипи и Огайо дорогостоящим методом буксировки. На это уходило три или четыре месяца, и пассажиру такая поездка обходилась в сто шестьдесят долларов. Как только пароходы стали достаточно мощными, чтобы идти против течения, цена такого путешествия упала до тридцати долларов. С 1825 года на Миссисипи было уже сто двадцать пять пароходов — впечатляющих плавучих дворцов. Для борьбы с Новым Орлеаном у восточных портов был лишь один способ: открыть прямое сообщение с Великими озерами. Тогда они могли бы взять в свои руки торговлю в северной части новых штатов. Этой надобности отвечал канал Эри, протянувшийся от Буффало на озере Эри до Олбани на реке Гудзон. Он был построен штатом Нью-Йорк и открыт в 1825 году его губернатором