в этом счастье, видел его в борьбе за лучшее.

Как ты далек теперь от самого себя!..

А к тому же свалился в их панско-кулацкую яму, стал хранителем чужой грязной тайны…

Более того — даже как бы невольным соучастником!..

Соучастником старой ведьмы, помешавшейся на своем «богом данном», «вековечном» шляхетстве, Соучастником и «прогрессивной» искательницы приключений, что принесла сюда «свежий» ветер с гнилых шляхетско-мещанских задворков, где не в чести народная власть… Заколдованный цветок на болоте, куда ты, жадный дурень, ступил… Соучастником даже и Мукосея, которому уже трудно, должно быть, так долго прикидываться советским человеком…

Да, соучастником, потому что тебе оказали доверие, даже хотели просить у тебя помощи. И пособником, так как ты будешь теперь бояться, что он, Мукосей, расскажет, если ты не будешь молчать…

Стой! Машина? Сюда?

Да, с большака на Углы сворачивает легковушка.

Адам.

Что ему сказать? Напросился, а что сказать? И зачем? Хотя он крепкий человек, хотя он и друг, горой стоявший за них в трудный час, хотя к нему и потянуло утром… Должно быть, сгоряча.

Он стоял за них, за них с Алесей. А что он сказал бы… что скажет теперь? И та ли это беда, которой надо делиться?..

Когда они, пешеход и машина, встретились на развилке перед Углами, Буховец, как всегда неутомимый, выкатился из «Победы» и деловито спросил:

— Ну, что там у тебя, Живень, снова приключилось? Говори.

Леня еще раз и окончательно понял, что говорить с Адамом, как он утром хотел, ему уже не хочется. Однако начал, как бы бичуя себя:

— Я, брат, ступил в глубокую грязь. Думал даже, что сам и не выберусь. Прости, друже, но я решил… не морочить тебе голову…

— Ну что ж, если б я знал…

— Адам, что ты? Нет! Я расскажу, я все тебе расскажу… Но попозже. Давай поехали.

— Куда?

— А куда хочешь. Мне все равно.

— До смерти останешься чудаком!.. Садись вперед. Нет, давай вместе, на заднем. Михаль, домой!

Молчание. Потом сквозь гул мотора:

— Тебе, Живень, не бригадиром быть, а каким-нибудь, скажем, поэтом…

Снова молчание. На этот раз долгое.

«Ха! Додумался! — горько, однако уже с чуть заметным и неожиданным облегчением думает Леня. — Одно мне надо — не жалеть себя, не любоваться собою, не летать… не падать так низко!..»

1958–1959

НА ВСЕХ ЯЗЫКАХ

Перевод Д. Ковалева

Летим над океаном. Десять тысяч метров.

Вверху — голубизна. Внизу — туманно-пепельные тучи. Меж голубизной и тучами, сзади за нами, — вечерняя заря. Черное крыло самолета. Вспоминается Рерих.

Ночь. Непроглядная бездна за окном. Только каши отражения на стекле.

Немного погодя — вестница утра — одинокая звездочка. Опять рериховская заря, уже с востока. Опять черный меч — крыло. Внизу — опять серый настил туч, под которыми все еще океан. Меч, ближе к окну, исподволь начинает поблескивать. Зарю заволакивают облака.

Светло-пепельный цвет туч под нами напоминает то густую шугу на воде, то недавно остриженную овчину.

Заря разгорается. Стала образовываться огромная раковина — из неба вверху и мраморных туч под нами.

Солнце!

В подвесной колыбели проснулся черноглазый французик. И, с волосатой головкой на мамином плече, поплыл по проходу над пассажирами. Черные глазки смеются…

И хочется на всех языках сразу сказать ему:

— Доброе утро!

1960

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Перевод Д. Ковалева

Они не могут налюбоваться друг дружкой, дочь и мать.

Не виделись три года… Нет, более тысячи дней и ночей! Ровно столько, сколько их город был под врагом.

Военный год на службе засчитывается за три. Фронтовику. Детям и матерям, которых в то время разлучили, надо бы считать приблизительно еще раза в три. Время ожидания, тоски, неизвестности…

И вот они вместе.

Исхудавшие Зинины ручки — на маминых плечах, а носик то и дело тепло тычется то в одну, то в другую мамину щеку.

Может, сверх меры этих ласк, может, напрасно мать ежедневно одевает малышку сама? Ведь Зина ж выросла за это время до первоклассницы.

— Ой, вспомнила я, вспомнила, мама!..

— Что? Да не висни ты, стой себе хорошо. Что ж ты вспомнила?..

— Еще когда тебя не было, когда ты была в э-ва-ку-а-ци-и. Видишь, я уже это слово сразу выговариваю! Когда мы только с бабулей жили. Когда еще в Минске были фа-шис-ты… Мама! Ну, мама!..

— Что, что, солнышко мое?..

— А это у всех мам и у всех дочек глаза такие самые?

— Ну, не всегда.

— Так почему ж у нас с тобой такие синие?

— Говори ты, дочушка, об одном. Идти уже надо, а ты… И я тебя люблю. Ну ладно, хватит. Так что же тебе снилось, когда меня не было?

— А ты мне снилась, мама. Не один раз, а много. А один раз так: будто я тебя вижу… Издалека, не изблизи вижу. Но знаю, что это ты. Как только ты идешь — и я иду. Как только я побегу к тебе — и ты убегаешь. А потом я крикну: «Мама!..» — и ты сразу исчезаешь… Ой, а слезы твои так щекочутся, я сейчас чихну… А может, мне не один раз так снилось, а много?.Ну, мама!..

Они не виделись много-много лет.

1960

ЗВЕЗДА НА ПРЯЖКЕ

Перевод А. Островского

Двор окружен тремя высоченными