Дядька закрыл глаза.

Мальчики постояли немножко, а потом Юрка, совсем, совсем забыв про ссору, взял Мишку за руку, отвел к забору и зашептал малышу в самую щечку:

— Ты тут стой и смотри… На вот эту палку! И стой да смотри. Я скоро вернусь…

А сам побежал в тот подъезд, что вел на улицу.

…Тетя Зоя Петровна, та, что Юркина мама! Не наказывайте вы на этот раз своего мальчика за то, что он забыл все запреты и обещания и один вышел на улицу!.. Придется, конечно, его отчитать, потому что на пути к его цели — два оживленных перекрестка и множество машин. Но за смелость, за чуткое сердце…

Юрка идет на площадь, на голос солдатских труб.

Он счастливо пересек первый перекресток и двинулся ко второму. Взрослые говорят, что пути здесь — всего один квартал. А сколько же тут интересного! И магазин, где продаются книжки, кубики, цветные карандаши. И детское кино, где он смотрел вчера с Анькой про циклопа и крокодила. И сквер с фонтаном, где весной зеленые каменные лягушки опять будут брызгать изо рта водой. А вот там, на углу, летом тетя продает мороженое… И скоро будет второй перекресток, а за ним — солдаты.

Но тут…

Ох, не все в жизни сбывается!..

На тротуаре перед Юркой стоял Светланин папа, дядя Толя.

— А ты, браток, куда? — спросил он. — Куда это ты один?

— Там… фашисты дядю обидели… Дядя хороший, а они его пулями простреляли! И он лежит…

— Где лежит? Что ты выдумал?

— Я не выдумал. Он — партизан. Он прогонял их, а они…

— Э, братец, ничего мы тут с тобой… Пошли на место преступления. Веди!

Юрка согласился. Когда его ручонка, озябшая без рукавицы, оказалась в сильной, теплой руке дяди Толи, он окончательно поверил, что справедливость скоро восторжествует. И без солдат. Дядя Толя и сам большой!..

Однако во дворе их ждало полное разочарование.

Дядьки этого уже не было.

И Мишка уже не стоял у забора, а шел по дорожке. Даже без палки.

— Ну? — спросил дядя Толя, отпуская Юркину руку. — Как ты мне, братец, все это объяснишь? Где твой дядька и где фашисты?

Юрка стоял растерянный.

А Мишка смотрит и улыбается.

— Что, румяный? — спросил у него дядя Толя. — Как же это ты, брат солдат, на страже стоял? Ты куда дел того дядю?

И Мишка рассказал:

— Плисол длугой дядя… дядя из котельни и заблал дядю… Дяди поели туда!

Он показал рукавицей на дверь в подвал..

— Все ясно, — сказал дядя Толя. — У Кипеня гость. А ты тут, Юрка, тревогу поднял.

Но Юрка уже опять осмелел:

— А фашисты ведь дядю обидели!

— Да это, братец, было уже давно. И, надо думать, больше не повторится.

— А дядя тот хороший. Он партизан! И он герой!

— Ну, так уж и герой?

— У него, дядя Толя, звезда на пряжке! Вот тут. Большая! И Мишка, дядя Толя, видел!

Дядя Толя достал из кармана пальто коробку папирос и спички.

Как хорошо быть большим!..

Пока он вынимал из коробки папироску, а потом чиркал спичкой, раскуривал, затягивался, — за стенами дома, далеко на площади, веселым маршем гремели трубы, а здесь за движениями его рук следили две пары глазенок. Любопытных, доверчивых, восхищенных!..

— Ну, орлы, — сказал дядя Толя, — как бы там ни было, а вы, говоря объективно, тоже герои. Защищать обиженных — это по-нашему. Ну, играйте. Даже — выходит под музыку. О, слышите? Привет!

А он, дядя Толя, ушел и не знает, что Юрка и Миша с утра немножко подрались…

Ну и пускай никто не знает…

— Я больше не буду, Мишка, циклопом, — сказал старший. — И ты не будешь крокодилом. Дай мне ручку, и мы с тобой пойдем к сараю — я тебе там что-то покажу…

1960

СТЕЖКА-ДОРОЖКА

Перевод А. Островского

Т. Г. Дудникову

Снег только что начал идти — тихий и спорый, — когда она появилась — белая стежка. Наметил ее следами сапог сам хозяин. Следы эти держались недолго — их засыпало густыми, трепетными хлопьями, что неустанно и ласково ложились на землю. Пройдя из хлева на гумно, хозяин возвращался оттуда с сеном для лошади, снова оставляя след на снегу. Потом прошел еще раз, чтобы принести и корове, и опять возвращался, а след его все никак не становился стежкой.

Под вечер, когда снег наконец угомонился, хозяин снова дважды прошел из хлева на гумно и назад, и только тогда она, стежка, стала заметной.

Хозяин был молодой. Когда он шел с гумна, на него из окна хаты смотрели старая мать и маленькая дочка. Девчушка в нитяных лапотках стояла на скамье и, перевешиваясь через бабушкину руку, то и дело упиралась лобиком в запотевшее стекло. И все гулькала что-то весело и озабоченно. Старуха слушала, как под рукой у нее стучит маленькое сердце, и говорила:

— А вон, Любочка, наш батька идет! Во-он!..

Сноха сидела за прялкой, поодаль от окна. Но она и так все видела — и что в хате, и что за окном. Видела, слышала и тихонько улыбалась. И все, несмотря на сумерки, старалась прясть, словно только во вкус вошла.

Если сын старухи, Иванихин Шурка, был молод, то сноха Женя — уж совсем молоденькая. Она пришла в этот дом два года назад, еще по-детски румяной девчонкой, и очень стеснялась свекрови…

Про Иваниху даже в Жениной неблизкой отсюда деревне говорили, что она женщина суровая. Рано, еще в ту, «николаевскую», войну овдовев, сама и хозяйство вела, сама и детей растила, отказавшись — то ли дважды, то ли, кажется, трижды — от примака. И дочек обеих не хуже людей выдала, и сына женила, меньшого. А сама поди еще и теперь не уступила бы ни бабе за кроснами, ни мужику за плугом. Вот только здоровья не хватило на весь век, уже несколько лет прихрамывала Иваниха из-за расширения вен, и чем дальше,