тем больше. Да уж теперь ей что — хочешь, топай маленько по хате, а нет, так на теплой печи вылеживайся. Да получай еще, как добрым людям положено, самый дорогой подарок на старость — внучку.

Женя на первых порах так робела перед и впрямь суровой на вид Иванихой, что принесет иной раз ведро воды, поставит, а сама опустит руки и спрашивает:

— А теперь что делать?

— Сядь, коли так, да посиди, что ж тебе делать? — говорила старуха.

И молодичка, бывало, и в самом деле послушно присядет на лавке и посидит. Недолго. Потому что опять какая-нибудь работа найдется. Сделает, и снова:

— А теперь что?

Но понемногу привыкла к чужой хате, где началось ее скрытое, стыдливое счастье, где пришла потом сладкая тревога трудного ожидания, страшная мучительная ночь и Любочка, без которой — ну просто непонятно, как она раньше и жила!.. Привыкла и к свекрови. Ведь она только с виду, пока ее хорошо не знаешь, кажется сердитой. Делали они по дому все обычно вдвоем, и свекровь учила сноху многому, чему не успела научить мать. Правда, покажет, а если не скоро переймешь, так и поворчит, не без того. Однако, когда она, Женя, затяжелела Любочкой, когда ей многое стало казаться трудным, старуха чаще и как-то по-другому говорила:

— Тихо, детки мои, помаленьку. А это — и вовсе уж не для тебя.

И она прикрикивала на Шурку:

— Эй ты, батька! Воды пойди принеси. Два ведра.

А выйдет он, так она даже и такое:

— Ты теперь, — говорит, — гляди, остерегайся. А ему, здоровиле этакому, ничего не сделается. Он бы и две бадьи мог притащить! Мужику, детки, не очень-то поблажку давай, а то приучишь, так и будет за твоей спиной жить. Бабе и так хватает. За два века и то всего не переделаешь.

Так исподволь, незаметно и началась их дружба. Когда же родилась Любочка и свекровь стала учить молодую маму, как и пеленать, и кормить, и купать, и лечить их нераздельное счастье, Женя не только уже по обычаю называла Иваниху самым дорогим именем — мама, но почти совсем так же, от души, как родную мать, что жила, кстати, за семь километров и, облепленная детворой, навещала свою старшую не слишком часто.

Еще, кажется, неприметнее, чем дружба со свекровью, пришло к Жене и другое — возмужание. Но уже не помаленьку, как дружба, а после переломного, великого события ее жизни. С рождением Любочки в душе молодицы словно произошел какой-то переворот: жизнь в доме мужа стала казаться ей только теперь вполне узаконенной, только теперь она почувствовала за собою право считаться хозяйкой, несмотря на неполных двадцать лет.

Любила она своего Шурку, конечно, не меньше, чем раньше, однако — уже несколько иначе. Нитка уже не просто тянулась за иголкой, она поняла, что и иголка никуда от нее теперь не денется. И уже иной раз можно было услышать, как нитка подергивает:

— Ну и что ты там с книгой расселся? Дров посуше поди принеси!

И чем дальше, тем все увереннее.

Шурка, правда, был не из тех мужчин, что легко поддаются. Он мог и послушаться лишний раз, и посмеяться, пока это у Жени выглядело забавно и она была права; но, когда она, осмелев, позволяла себе подчас перехватить, он ей напоминал о разнице в правах и обязанностях нитки и иголки. Им уже случалось и поссориться, даже не разговаривать по нескольку дней. Зато как же приятно было мириться! Словом, жили пока как добрые люди.

Став крепче на ноги, Женя несколько иначе стала глядеть и на свекровь. Молодица поняла, что она уже почти совсем не боится Иванихи, а только уважает ее и даже, пожалуй, любит. А все же хотелось бы, с каждым днем больше, самой быть хозяйкой у печи, в хате, да и во всем хозяйстве.

Но Иваниха, хоть и в годах уже, и хворая, сама еще держала вожжи — туго и крепкой рукой.

И Женя чувствовала это довольно часто, только в далекой мечте видя себя полной хозяйкой, но даже в мыслях, конечно, не тая зла против бабки своей Любочки, Шуркиной мамы и доброй, хотя и суровой на сторонний взгляд, женщины.

Вот и шло бы — боже мой! — так-то все хорошо у них в доме, если бы не эта проклятая война…

Правда, они ее еще не видели так, как другие. Шурку взять в Красную Армию не успели. Как только объявили, что война, мужчины и хлопцы из их Кленич отправились в военкомат, а оттуда — на станцию. Но станцию уже разбомбили, и немцы вот-вот здесь будут, и порядка никакого, все и вернулись домой. Немцы шли несколько дней, но Кленичи, хотя и близко от большака, уцелели. И сами покуда живы.

А сколько таких, что пошли перед войной в армию, вскорости после того, как установилась и здесь Советская власть! Некоторые из панского войска назад не вернулись. Люди плачут, не зная ничего о своих: живы или нет уже, кто давно, может, убит, а кто только что?..

В местечке, где был сельсовет, и в районном городке — страх какой! — еще осенью постреляли всех евреев… А в Гончарах, и в Горках, и в Капустниках забрали тех, которые были при панах подпольщиками, а потом активистами. И мужчин да парней забрали, и девчат, и женщин от малых детей. Похватали врасплох и, говорят, даже не расстреливали, а головы им шашками рубили. Учились полицаи, как это делать…

Много уже их развелось, собак!.. Поначалу нечисть всякая сама к немцам пошла, потом эти начали и других брать — силой.

И подумать даже страшно, что и к Шурке могут прицепиться…

Вчера только выпал снег, а уже всех мужчин из Кленич погнали в лес, по дрова для полицейской комендатуры. Налетели, чтоб им добра не видать, целой сворой. Староста еще с вечера дал приказ, и Шурца уже запрягал у хлева, когда двое их вошло в открытые ворота. Один какой-то чужой, незнакомый. Должно быть, из бойцов, которые пооставались тут при отступлении, потому что говорит по-русски чисто. А другой — из Капустников, Хорьки их прозывают. Пустельга и воришка. Сам первый в полицию побежал, да такой стал злодюга, что и знакомые уже боятся повстречать его, и все вокруг проклинают. Когда они вошли во двор, Шурка уже успел запрячь и ехал к воротам.

— Тпру! — встретил его Хорек. — Готов?

— Готов, — говорит Шурик.

А тот смотрит и не знает, к чему прицепиться. Нашел.

— Какой кнут у