– Я, между прочим, вчера вечером и «Прегрешение Хобарта» дочитала, – похвалилась Робин, обгоняя ползущую еле-еле «тойоту-приус».

– Зачем же так себя истязать? – Страйк потянулся за шестым квадратиком печенья. – Вряд ли тебе такое могло понравиться.

– Мне и не понравилось. Чем дальше, тем хуже. Главный герой там…

– …гермафродит, который забеременел и сделал аборт, чтобы ребенок не мешал ему творить, – подхватил Страйк.

– Ты читал!

– Нет, мне Элизабет Тассел рассказывала.

– Там, кстати, упоминается пропитанный кровью мешок, – сообщила Робин.

Страйк покосился на ее бледный профиль; она сосредоточенно следила за дорогой, не забывая поглядывать в зеркало заднего вида.

– А что в нем лежит?

– Вырезанный из чрева плод, – ответила Робин. – Кошмар!

Возле съезда на Мейденхед Страйк переварил эту информацию.

– Необъяснимо, – выговорил он, помолчав.

– Чудовищно, – сказала Робин.

– Нет, именно что необъяснимо, – настаивал Страйк. – Куайн повторяется. Это уже вторая деталь из «Прегрешения Хобарта», которую он перенес в «Бомбикс Мори». И тут и там – гермафродит, и тут и там – окровавленный мешок… Зачем?

– Видишь ли, – начала Робин, – это не совсем одно и то же. В «Бомбиксе Мори» окровавленный мешок принадлежит не гермафродиту, и находится в нем не абортированный плод… Вероятно, у автора иссякло воображение, – предположила она. – Вероятно, «Бомбикс Мори» стал… как бы это сказать… прощальным костром всех его идей. Точнее, погребальным факелом его карьеры.

Страйк впал в глубокую задумчивость. Придорожный ландшафт все менее напоминал о большом городе; за деревьями виднелись заснеженные поля, белые на белом под жемчужно-серым небом, но метель не утихала и неслась наперегонки с автомобилем.

– Знаешь что? – заговорил наконец Страйк. – Тут возможны два варианта. Либо у Куайна действительно случился нервный срыв, из-за чего он утратил связь с реальностью и возомнил, что «Бомбикс Мори» – это шедевр, либо он хотел наделать как можно больше шуму и ввел эти повторы с определенным умыслом.

– С каким?

– Он дал читателю ключ, – сказал Страйк. – Перекрестные отсылки к другим его книгам помогают понять, к чему клонит «Бомбикс Мори». Куайн хотел и выговориться, и уйти от обвинений в клевете.

Не отрывая взгляда от дороги, Робин едва заметно повернула лицо к Страйку и нахмурилась:

– По-твоему, в этом был особый расчет? Куайн действительно хотел поднять шумиху?

– Если вдуматься, – сказал Страйк, – это не худший бизнес-план для толстокожего эгоиста, чьи опусы – залежалый товар. Раздуй скандал, заставь людей сплетничать о твоей книге, угрожать тебе судом, убиваться, тут же – завуалированные откровения о знаменитом писателе… а затем, пока не остановили, беги туда, где судебные приставы тебя днем с огнем не сыщут, и публикуй свое творение в электронном виде.

– Но ведь он пришел в бешенство, когда Элизабет Тассел сказала, что не сможет протолкнуть его книгу.

– В самом деле? – задумчиво проговорил Страйк. – А может, он притворялся? Не для того ли он заставлял ее прочесть рукопись, чтобы потом устроить неслыханный прилюдный скандал? Судя по всему, он был жутким показушником. Вполне мог придумать себе такой промоушен. Он ведь сам жаловался, что «Роупер Чард» его не продвигает, – об этом я узнал от Леоноры.

– То есть, по-твоему, он заранее решил устроить эту сцену?

– Вполне возможно, – ответил Страйк.

– А потом отправиться на Тэлгарт-роуд?

– Не исключено.

Солнце уже стояло высоко, и обледеневшие кроны деревьев искрились серебром.

– И ведь добился своего, правда? – Страйк щурился от блеска наледи на лобовом стекле. – Лучшей рекламы не придумаешь. Жаль, что он не дожил до своего появления в новостях Би-би-си. Тьфу, зараза! – пробормотал он вполголоса.

– Что такое?

– Все печенье стрескал… извини, – расстроился он.

– Ничего страшного. – Робин это насмешило. – Я позавтракала.

– А я – нет, – признался Страйк.

Горячий кофе вкупе с их беседой и практичностью Робин во всем, что касалось его комфорта, растопил его категорическое нежелание упоминать ампутированную ногу.

– Не смог сегодня надеть этот чертов протез. Колено, собака, распухло не знаю как, придется к врачу записываться. Утром еле собрался, чтобы из дому выйти.

Робин примерно так и думала, но оценила его доверительность.

Они проехали мимо поля для гольфа: среди акров мягкой белизны торчали флажки, а водоемы сверкали под морозным солнцем, как начищенные пластины свинца.

На подъезде к Суиндону у Страйка затренькал телефон. Проверив номер (чтобы не нарваться на повторный звонок Нины Ласселс), он увидел, что это Илса, его бывшая одноклассница. Обнаружил он также – с дурными предчувствиями – пропущенный звонок от Леоноры Куайн, которая пыталась связаться с ним в половине седьмого утра, когда он, должно быть, плелся на костылях по Черинг-Кросс-роуд.

– Илса, привет. Что у вас там происходит?

– Вообще-то, много чего, – ответила Илса; по отдаленному дребезжанию Страйк понял, что она в машине.

– Тебе в среду звонила Леонора Куайн?

– А как же! Мы по горячим следам и встретились, – сказала она. – А сейчас она мне сказала, что утром не смогла до тебя дозвониться.

– Да, я рано выходил из дому и, вероятно, не услышал.

– С ее разрешения хочу тебе…

– Что случилось?

– Ее забрали на допрос. Я сейчас еду в отделение.

– Вот черт! – сказал Страйк. – Черт! Что ей предъявили?

– По ее словам, у них с Оуэном в спальне при обыске нашли какие-то снимки. Видимо, он любил, когда его связывали и в таком виде фотографировали, – с убийственной невозмутимостью объяснила Илса. – Она рассказывала мне об этом, как о садовых работах.

В трубке фоном слышались отзвуки плотного движения в центре Лондона. Здесь, на автостраде, самыми громкими звуками были шуршание дворников, ровное урчание мощного движка и редкие завихрения воздуха от машины какого-нибудь лихача, в такую пургу решившегося на обгон.

– Могла бы пораскинуть мозгами и загодя избавиться от этих фоток, – рассердился Страйк.

– Я сделаю вид, что не слышала этого подстрекательства к уничтожению улик, – с напускной строгостью сказала Илса.

– Эти долбаные фотки – еще не улики! – возмутился Страйк. – Вполне естественно, что у этой парочки супружеская жизнь была с вывертами, иначе разве Леонора удержала бы такого, как Куайн? Энстис – неиспорченный малый: всё, кроме миссионерской позы, видится ему доказательством сугубо криминальных наклонностей.