Наконец, после бесконечных зигзагов мы выбрались в большое помещение с высоким потолком, или, скорее, в некий склеп, освещенный пламенем нескольких масляных ламп, водруженных на вершину пирамиды из ящиков, бочек и бочонков, громоздившихся повсюду вокруг нас. Я сразу же приметил капитана Расселла, который вместе с тремя другими полицейскими офицерами и незнакомым мне седовласым джентльменом стоял в нескольких ярдах от нас, в дальнем конце этого склепа возле бочки, обитой железными обручами.

— А! — приветствовал нас капитан. — Я уж отчаялся дождаться вас.

— Поскольку мы были заняты делом, не терпящим отлагательства, — заговорил я, приближаясь, — ваше сообщение достигло нас лишь недавно, после чего мы сразу же отправились в музей.

— Полагаю, офицер Карлтон предупредил, по какой причине я вас вызвал, — сказал Расселл.

Подтвердив кивком верность этого предположения, я огляделся по сторонам и скорбно вопросил:

— Где же тело?

Не тратя лишних слов, Расселл указал рукой на поставленную вертикально бочку. Обратив взор свой на сей сосуд, я отметил, что крышка с него снята, однако внутренность бочки была полностью скрыта сумраком. Я наклонился и заглянул внутрь, а офицер Карлтон, желая помочь мне, протянул руку с фонарем над моим левым плечом, так что луч упал прямо на содержимое бочки.

Чтобы пощадить чувства читателя, я воздержусь от описания кошмарного — отвратительного — совершенного неописуемого — зрелища, поразившего в ту минуту мой взор.

Достаточно будет сказать, что я увидел перед собой останки пожилого джентльмена, чье тело подверглось чудовищным увечьям и расчленению, с целью, несомненно, втиснуть его в узкую бочку. Задыхаясь от ужаса, я попятился прочь от этой страшной картины, а Крокетт, также приблизившийся к бочке осмотреть ее содержимое, громко воскликнул:

— Чтоб меня пристрелили! В жизни не видал подобной мерзости!

На несколько мгновений слабость овладела мной. Прикрыв глаза, я прислонился к большой, схваченной железными обручами бочке, цепляясь для устойчивости за ее край. Постепенно головокружение улеглось. Разомкнув веки, я поймал на себе пристальный взгляд капитана Расселла.

— Это злодеяние может быть делом рук только того демона, за которым мы гонимся! — хрипло выговорил я.

— В этом нет сомнений, — согласился Расселл. — Убийца, как всегда, оставил свой автограф. — И, обернувшись к офицеру Карлтону, распорядился: — Покажите ему!

Повинуясь приказу, молодой офицер опустился на одно колено и поднес фонарь вплотную к бочке. Свет выделил загадочную надпись «NEVERMORE», грубо начертанную по обводу бочки уже подсыхающей кровью, которая и цветом, и текстурой напоминала густой слой ржаво-коричневой краски.

— Орудие убийства было обнаружено здесь, — продолжал Расселл, вновь указывая направление жестом. Я проследил за движением его руки и увидел на полу старинный топор палача — грозное, острое как бритва лезвие потемнело от крови.

— Точная копия топора, которым была казнена Мария, королева Шотландии,[70]— уточнил седовласый джентльмен, стоявший рядом с Расселлом. — Один из нескольких сотен хранящихся в нашем собрании образцов старинного и редкого оружия.

Поскольку эта реплика привлекла мое внимание, я вгляделся в лицо седовласого джентльмена. Черты его казались неуловимо знакомыми, хоть я не сомневался, что вижу его в первый раз. Это был человек средних лет, державшийся с отменным достоинством, а лицо его выделялось на редкость гармоничным сочетанием мужской силы и женственной чувствительности. Глаза были удивительно яркими и проницательными, чело — высоким и бледным, нос отличался деликатной иудейской лепкой, но ширина ноздрей превышала типическую. Выдающийся подбородок был резко очерчен и имел четкую форму квадрата — свидетельство физической крепости и моральных сил, — но нежный контур губ, чья податливость, я бы даже сказал — пухлость, напоминала очертания, что олимпиец Аполлон лишь в сновидении явил Клеомену, сыну афинянина,[71]лишь в ниспосланных Аполлоном снах, до странности противоречил твердой линии подбородка.

Тут наконец я осознал — и даже вздрогнул: джентльмен с поразительно благородной внешностью — не кто иной, как мистер Рембрандт Пил собственной персоной, а его облик знаком мне по изысканному автопортрету, висевшему в фойе музея, где я неоднократно имел возможность любоваться им. С почтительным поклоном представившись знаменитому коллекционеру, я осторожно осведомился о личности убитого.

— Это Джошуа Хатчинс, — скорбно ответствовал мистер Пил. — Он много лет был верным хранителем моего музея. — Голос его зазвенел печалью и гневом. — Почему с беднягой обошлись так жестоко, ума не приложу, — насколько мне известно, у него не было ни единого врага.

— Когда вы его видели в последний раз? — спросил я.

— Сегодня около полудня. Я заходил в музей в поисках одного экспоната — шляпы-треуголки, принадлежавшей некогда великому Франклину,[72]я обещал одолжить ее губернатору, который пожелал выставить ее на временной экспозиции в своем особняке. Поскольку шляпа не обнаружилась сразу, а от более тщательных поисков меня вынуждала воздержаться условленная встреча за ланчем, я просил мистера Хатчинса при первой же возможности найти шляпу среди различных предметов, хранящихся здесь, в подвале.

— Значит, этот чудовищный акт совершился сегодня же днем, — подытожил я, ни к кому в особенности не обращаясь.

Ответил мне капитан Расселл:

— Совершенно верно, — сказал он, снова присматриваясь ко мне. И после краткой паузы, как бы не желая затрагивать неотложный, но до крайности неприятный вопрос, произнес: — Извините, мистер По, но я вынужден осведомиться о вашем местопребывании в последние часы.

Полковник Крокетт предупреждал меня насчет подозрений капитана относительно моего участия в преступлении, а потому едва ли меня мог удивить этот вопрос. Однако прежде чем я успел ответить, покоритель Дикого Запада шагнул вперед, встал рядом со мной и, глядя на капитана в упор, заявил:

— Он все время и на шаг от меня не отходил. Я же сказал вам: не ту дичь подняли. Да в старине По злобы меньше, чем в осе с вырванным жалом!

Явно успокоенный свидетельством полковника, капитан Расселл смущенно глянул на меня и обратился ко мне следующим образом:

— Прошу прощения, мистер По! Действительно, как и сказал полковник Крокетт, я начал рассматривать вас как возможного подозреваемого. Теперь я вижу, что был не прав.

Извинения, произнесенные тоном искреннего раскаяния, требовали столь же благосклонного ответа. С поклоном я сказал: