Выйдя из коляски, я бок о бок с Крокеттом поднялся на крыльцо невысокого здания из красного кирпича и толкнул дверь. Как мы и надеялись, она была не заперта. Мы вошли вовнутрь и приостановились на минуту в неблаговонном коридоре, чтобы глаза привыкли к густому сумраку внутри.

Наконец — Крокетт впереди, а я за ним — мы проследовали по тесному грязному коридору в спальню. Достаточно было одного взгляда на эту до невозможности запущенную комнату, чтобы все мое существо вновь содрогнулось в пароксизме ужаса. Помимо зияющего отверстия в половицах, на том месте, где прежде оставалось чудовищно изуродованное тело Монтагю, спальня выглядела точно так же, как в тот раз, когда я увидел ее впервые, иначе говоря — пребывала в состоянии крайнего беспорядка и даже хаоса. Сотни шуршащих и рассыпающихся экземпляров «Ежедневной газеты Балтимора», в которой столь часто публиковался Монтагю, валялись повсюду — очевидно, со времени моего визита никто к ним не прикасался.

Крокетт быстро прошелся по комнате, осматриваясь, а я тем временем достал из кармана большой свежевыглаженный платок, который озаботился прихватить с собой. Сложив его пополам в большой равнобедренный треугольник, я поднес его к лицу, свел концы платка на затылке и завязал узлом, а переднюю часть платка приспособил таким образом, чтобы она свисала с переносицы к подбородку, углом вниз, и полностью прикрывала нижнюю часть лица.

Едва я закончил эту операцию, Крокетт — до сих пор он стоял ко мне спиной — обернулся и подпрыгнул от удивления.

— Что за чудеса, По! Хотите ограбить банк?

Голосом, отчасти приглушенным двойным слоем материи, который закрывал мне рот, я отвечал:

— Я всего лишь принимаю меру предосторожности против тех вредоносных условий, которые на более ранней стадии нашего расследования вызвали у меня столь сильное респираторное расстройство.

— Имеете в виду тот громобойный чих, который произвели? — сообразил Крокетт. — Да уж, окна так и затряслись. — Он с гримасой недоумения оглядел комнату, снова обернулся ко мне и спросил: — И с чего же мы начнем?

— Принимая во внимание крайнюю степень беспорядка, в коем газеты рассыпаны по полу, — отвечал я, — систематическое исследование собрания Монтагю едва ли уместно.

А потому предлагаю следующее: мы оба займем по стулу у обеденного стола и, выбирая газеты наугад, будем внимательно просматривать их содержание. Закончив один номер, мы будем класть его под стол, гарантируя таким образом, что никто из нас не станет повторно читать экземпляр, уже изученный другим.

— Вроде разумно, — кивнул Крокетт. — А что именно мы ищем?

— В каждом из этих изданий, — сказал я, жестом указывая на устланный газетами пол, — имеются статьи, написанные Александром Монтагю. Большинство этих сочинений, разумеется, не имеют никакого отношения к нашему делу.

— Мы ищем в первую очередь все, связанное с какими-либо театральным постановками, где участвовала моя покойная мать Элиза По; во-вторых, упоминания о любом из лиц, павших в последние дни жертвами неведомого убийцы; и последнее — по счету, но не по значению — мы ищем любой намек, который мог бы пролить свет на смысл загадочного слова «NEVERMORE».

— Идет, — сказал Крокетт.

— Так приступим же без промедления, — сказал я.

И, подобрав с полу ближайшие номера газет, мы с Крокеттом уселись друг против друга за обеденный стол и взялись за дело, осторожно перелистывая хрупкие желтые страницы.

Весь следующий час мы молча и сосредоточенно продолжали свою работу, и царившая в комнате тишина нарушалась лишь сухим шелестом переворачиваемых страниц да приглушенным ворчанием моего сотоварища, который периодически заявлял вполголоса, что предпочел бы «сражаться со стаей диких кошек, чем продираться сквозь эту адскую писанину».

И впрямь, чтение крошащихся пожелтевших страниц, бесконечных колонок выцветшей печати оказалось чрезвычайно утомительным занятием. И все же это занятие имело свои приятные стороны (по крайней мере, в моих глазах).

Обнаружилось, что Монтагю, хотя отнюдь не принадлежал к числу наиболее одаренных — находчивых — или даже красноречивых авторов, тем не менее в достаточной мере обладал эрудицией, культурой и вкусом. Меня охватила невыносимая печаль при мысли, что этот человек провел последние годы жизни в столь жалкой, столь гнетущей бедности. Отложив газету в сторону, я испустил долгий трепетный вздох.

При этом звуке Крокетт также опустил газету и, с выражением глубочайшей симпатии поглядев на меня через стол, заявил:

— Разделяю ваши чувства, старина. Жуть, до чего скучная работенка, что правда, то правда.

— Вздох, вырвавшийся из моей груди, отнюдь не был симптомом усталости, — возразил я. — То был знак сильной, почти невыносимой меланхолии.

— По какому поводу?

— Я размышлял о чрезвычайно суровой и даже горестной участи покойного Монтагю. То был человек, одаренный высоким интеллектом и редкой восприимчивостью к литературе.

— И все же большую часть своей жизни он провел в ужаснейшей бедности и нужде, какие только можно себе представить. — Покачав головой, я печально заключил: — В нашей стране судьба литератора жестока или даже трагична.

— Ну, это вовсе не обязательно! — воскликнул герой Дикого Запада. — Взять хотя бы меня. Чтоб меня колибри насмерть заклевали, если моя книга не принесла мне целую кучу денег!

Коммерческий успех столь ошеломляюще бездарной книги, как неуклюжий по слову и мысли мемуар Крокетта, лишний раз подтверждал мою точку зрения. Только в стране, население которой обладает самым что ни на есть примитивным или вовсе извращенным литературным вкусом, может обнаружиться подобный феномен. Однако, не желая обидеть своего помощника, а также не желая вступать в затянутые дебаты о прискорбном состоянии американской литературы и се читателей, я довольствовался тем, что вложил в свой ответ точно отмеренную долю иронии:

— Очевидно, вы открыли секрет прибыльного творчества, полковник Крокетт!

— Чтоб меня повесили, если это не так, — подхватил он, как обычно, не замечая нюансов моей интонации. — Хотите знать, в чем он?

— Должен признать полное свое невежество в этом вопросе.

— Пишите о том, что понятно простым людям! Этот вот тип, Монтагю, — произнес он, тыча пальцем в газету, которую все еще держал в руках, — он знай себе болтает про какую-то там пьесу старины Шекспира, чушь сплошная, сон в летнюю ночь, эльфы и феи и прочая чертовщина. — Черты его лица сложились в гримасу откровенного презрения; полковник уронил газету на стол и продолжал свой монолог: — Нет уж, сэр! Вся эта болтовня вовсе-навсего ничего не говорит людям. Они хотят читать про настоящую жизнь. Если вы хотите, чтоб люди покупали вашу писанину, кормите их фактами, рассказывайте о том, что сами сделали, что пережили, что видели собственными глазами!

Вопреки принятому решению воздержаться от дискуссии с покорителем границ, я едва ли сумел бы отказать себе в желании возразить на столь низменное эстетическое суждение, но прежде, чем я смог ответить, мое внимание отвлек странный звук, донесшийся из-за спины.