Когда они добрались до Переделкина, дача номер три была уже окружена другими чиновничьими машинами, в том числе принадлежавшими Союзу писателей. Пока все ждали приезда Ирины, Ольге велели пересесть в другую машину. Зинаида не желала пускать Ольгу на порог, но к ее дочери питала более добрые чувства. Ольге были даны инструкции отвезти Бориса в свою квартиру и ждать, пока для них будут выписаны официальные пропуска.

Уже смеркалось к тому времени, как Ирина приехала в Переделкино; чиновничьи машины зловеще темнели в переулке у дома Пастернака. «Испуганная Зинаида» вышла встретить ее. Она сообщила Ирине, что Борис уже одевается. Борис вышел на крыльцо в сером пальто и шляпе, в которых часто выезжал в город. Мгновенно оценив ситуацию на улице, он согласился сесть в машину. Он казался веселым, жаловался только, что Ирина не дала ему времени переодеть брюки. Борис тоже пришел к выводу, что предстоит встреча с Хрущевым. «Я, мама, Б. Л. сели в черную «Волгу» и покатили в сопровождении почетного эскорта в Москву, – описывала дальнейшие события Ирина. – С большим удовольствием вспоминаю[527] я эту нашу отчаянную поездку. Б. Л. был в ударе. Несмотря на мамины предостережения – она указывала на шофера и шипела: «Боря, тише, это же шпик!» – говорилось обо всем. У Б. Л. вообще было поразительно развито чувство игры, которое, может быть, и служило ему броней при страшной уязвимости. И сейчас, когда шла такая крупная, такая отчаянная игра, его просто «несло» на волнах актерского самозабвения; предстоящее объяснение в ЦК ожидалось им как одна из кульминаций разыгравшейся в те дни драмы, и он стал репетировать уже по дороге. «Прежде всего я им скажу, что меня застали на прогулке, поэтому такие наглаженные брюки, дачные, и куртка. Скажу, что не успел переодеться». И в ответ на протестующие наши вопли, что об этом никто спрашивать не будет: «Нет, а я все-таки скажу. Скажу, что не спал, поэтому такой плохой вид. А то ведь могут сказать: боже, это из-за такой рожи шум на весь мир!» Мы истерически хохотали, но знали, что он обязательно скажет все, что задумал».

В Москву их сопровождала кавалькада машин, в одной из которых ехал Поликарпов.

Поднявшись в квартиру, Борис, пока Ольга переодевалась, мерил шагами комнату и прихлебывал крепкий черный чай. Он через стенку кричал ей, чтоб не красилась и не надевала украшений. Это было частым предметом их стычек: Борис считал, что Ольга обладает настолько красивой от природы внешностью, что ее не нужно ни украшать, ни подчеркивать. Ирина взяла с собой «пузырь с валерьянкой, валокордин и даже бутылочку с водой» – походную аптечку на случай, если беседа станет слишком уж напряженной. Вся эта сцена была настолько сюрреалистической, вспоминает Ирина, что их троих то и дело разбирал «истерический хохот».

Когда машины подъехали к пятому подъезду здания ЦК на Старой площади, Борис подошел к дежурному охраннику и начал объяснять, что у него нет с собой документов, кроме писательского билета «вашего Союза, из которого вы меня только что вычистили». Затем принялся рассказывать о своих брюках – слово в слово так, как и собирался, репетируя в машине. Ошеломленный охранник пробормотал, что это ничего, можно и так, и пропустил Бориса с Ольгой. Ирина осталась ждать в холле первого этажа с лекарствами для Бориса – на случай, если ему станет плохо.

Поднимаясь по лестнице, Борис подмигнул Ольге: «Ты увидишь, сейчас будет интересно»,[528] – прошептал он, убежденный, что сейчас войдет в кабинет и встретится с Хрущевым. Но когда отворилась дверь в «святая святых», они, ошеломленные, снова увидели Поликарпова. Как ни странно, он был свежевыбрит и успел сменить одежду. Вся сцена, похоже, была выстроена так, чтобы сделать вид, будто никто никогда в Переделкино не ездил, а Поликарпов и вовсе просидел весь день за своим письменным столом.

Поликарпов откашлялся, торжественно поднялся из-за стола и «голосом, который подошел бы городскому глашатаю»[529] объявил, что ввиду его письма Хрущеву Пастернаку будет «позволено остаться на родине». Но, продолжил он, писателю придется найти способ примириться с советским народом.

– Но гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно, – сказал он и добавил, что один из образчиков этого гнева будет представлен в завтрашнем номере «Литературной газеты».

Это была не та встреча, которую предвкушал Борис, и он взорвался от возмущения.

– Как вам не совестно,[530] Дмитрий Алексеевич? Какой там гнев? Ведь в вас даже что-то человеческое есть, так что же вы лепите такие трафаретные фразы? «Народ»! «Народ»! – как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово – народ.

Поликарпов был ошарашен, но ему нужно было добиться от Пастернака уступок. Втянув воздух сквозь зубы, собрав все терпение, он начал заново:

– Ну теперь все кончено, теперь будем мириться, потихонечку все наладится, Борис Леонидович… – а потом вдруг дружески похлопал его по плечу: – Эх, старик, старик, заварил ты кашу…

Борис взъярился из-за того, что его назвали «стариком» в присутствии Ольги. По словам Ольги, он по-прежнему «себя чувствовал молодым и здоровым, да к тому же еще героем дня». Он раздраженно оттолкнул руку Поликарпова в сторону:

– Пожалуйста, вы эту песню бросьте, так со мной разговаривать нельзя.

Но Поликарпов не сразу сменил неверно взятый им тон:[531]

– Эх, вонзил нож в спину России, вот теперь улаживай…

Борис вскочил.

– Извольте взять свои слова назад, я больше разговаривать с вами не буду, – и рывком пошел к двери.

Поликарпов послал Ольге отчаянный взгляд:

– Задержите, задержите его, Ольга Всеволодовна!

– Вы его будете травить, а я буду его держать? – ответила она не без злорадства. – Возьмите свои слова назад!

Явно взволнованный и опасающийся еще сильнее разъярить Пастернака, Поликарпов промямлил:

– Беру, беру.

Борис замешкался у двери. Ольга попросила его вернуться, и разговор продолжился в более цивилизованном тоне. Борису было сказано, что единственное, на чем настаивают власти, – это на прекращении его контактов с иностранной прессой. Когда они уходили, Поликарпов также предупредил Ольгу, что Пастернаку, возможно, придется подписать еще одно открытое письмо.