Альберт не мог толком объяснить, что это было за чувство, сознавая лишь великую печаль, которая нахлынула на него и погрузила во тьму пейзаж за слуховым окном. Мол, кому он будет нужен через несколько лет? Да, море вечно вело войну, но приближалась другая война, более жестокая, безжалостная война, где не поможет все искусство морехода.

Ему не хватало ни воображения, ни знания политики, чтобы представить, кто будет участвовать в этой войне, а сны об этом не рассказывали. Но он думал о военных кораблях, которые видел в море, торпедных катерах, которые видел в гавани, подводных лодках, о которых только читал. С чем в мире может сравниться парусник? Ни с чем. У него своя фантастическая архитектура. А эти новые плавучие военные машины? Не по образу ли и подобию акулы создана грубая подводная лодка? Не напоминают ли торпедные катера бронированных жаб? Разве не являются идеалом современной военной индустрии чудовища прошлого, миллионы лет назад населявшие землю, чьи кости находят теперь повсюду?

Он достаточно слышал о теории происхождения видов англичанина Чарльза Дарвина, чтобы знать: жизнь движется вперед, а не назад. Но разве не пытается человечество добиться противоположного всеми этими военными машинами, вернуться вспять, к простым и грубым формам жизни давно ушедших времен?

Разве не это показывали ему сны: грядущее, в котором человек вернется к лягушачьему состоянию и станет худшим врагом себе самому?

Сны не отступали. Он видел, как горят шхуны. Как неожиданно, разнесенные на щепы взрывом, они исчезают в море. Видел, как вокруг в тонущих яликах пытаются спастись люди. Видел страх на лицах моряков, слышал крики утопающих. И наконец оставалось лишь море и невозмутимые волны, и он как будто плыл там долго-долго, совсем один под затянутым облаками небом, в серо-стальных водах. Ему думалось, что именно так выглядел мир сразу после творения, до возникновения жизни.

Он начал вести учет кораблям, шедшим ко дну в его снах. Записывал имена погибших, чьи лица были ему знакомы. Писал на левой стороне листа. Правая оставалась пустой. В ожидании дня, когда сны начнут сбываться. Он использовал бухгалтерские книги из своей конторы, думая, что это самый странный баланс, который когда-либо подводился в бухгалтерской книге, и что он сам был самым странным бухгалтером на свете, потому что относился к миру грез так, словно тому была присуща такая же рациональность, как миру реальному.

Альберт был мужчиной крепкого телосложения, с коротко подстриженными усами и бородой и роскошной шевелюрой, с годами не поредевшей. Много лет он не менялся, продолжая излучать все ту же контролируемую силу Моложавым он определенно не был, скорее оставлял впечатление безвременности, как будто жил в месте, неподвластном диктату возраста. Но за эти годы явным образом постарел. Он и сам это знал, а также знал, что люди об этом поговаривают. Он все так же следил за бородой, подстригал густые волосы, но поникли широкие плечи, и он внезапно стал казаться ниже ростом. Альберт стал больше времени проводить в одиночестве и, не потрудившись извиниться, отказывался от приглашений. Пусть думают что хотят. Особенно трудно ему было общаться с людьми, смерть которых он видел во сне. Как они могут так легко относиться к жизни, когда их ждет столь жуткая судьба?

Как мог капитан Эриксен, остановив его на Принсегаде, у выхода из конторы, толковать только о фрахтовом рынке да землечерпалке, что стояла за гаванью с тех пор, как углубляли Клёрдюбет? Разве он не понимает, что дни его сочтены?

Альберт холодно поздоровался и быстро направился в сторону Хаунегаде. Но затем пожалел о своей резкости. Скоро люди начнут называть его чудаком. Ну начнут так начнут. А что ему было делать? Обнять Эриксена, оплакивать его? Предостеречь? Но от чего? От моря, от войны?

«Какая война?» — спросит Эриксен, с полным правом глядя на него как на сумасшедшего.

На его плечи обрушилось бремя, которое он не в состоянии был нести. Он стал свидетелем бедствий, о причинах и природе которых не имел ни малейшего понятия. Может, лучше быть верующим? Может, он нашел бы утешение в Иисусе? Но человеку не утешение нужно. Ему нужно действовать, а потому эти сны были подобны болезни. Они поразили его в самое сердце: выкачали энергию и парализовали волю. Впервые в жизни он чувствовал себя беспомощным, и это чувство пожирало его изнутри, лишало сил.

В июле с северо-востока пришел снежный буран, вода в гавани начала прибывать. Он спустился к гавани посмотреть, как заводят дополнительные швартовы. У причала стояло более ста судов, и по всему городу разносилось гудение — это ветер завывал в рангоуте. Хлопали и бились о дерево снасти, и, пока экипажи не справились со швартовыми, со стуком ударялись друг о друга и о набережную суда. Вода продолжала прибывать, суда поднимались все выше и выше над набережной, словно угрожающие сумрачные тени во вьюге, флот «летучих голландцев», собранных, дабы возвестить гибель городу. Наконец вода остановилась. Единственным повреждением оказалась сорванная волнами с причала Дампскибсброен брусчатка.

В своих бумагах (он продолжал вести счет еще живым) Альберт написал о моле: «Творение отцов выдержало испытание». Он написал это в протест, бунтуя против своих видений. Именно мол остановил рост воды.

Но в то же время знал: время мола прошло. Придут другие, сильнейшие враги, от которых мол не сможет защитить.

* * *

Иногда бедный Андерс Нёрре торопливо шагал по улице, преследуемый толпой вопящих мальчишек. Переставлял, будто деревянные, ноги, шаги становились все шире. Он бы побежал, да не смел. Боялся, что неприкрытое отступление разбудит в преследователях нечто ужасное. А сбежать от такой толпы ему все равно не светило.

Охота каждый раз оканчивалась одинаково. Андерса Нёрре прижимали к стене. Он терся щекой о шероховатый камень и тихо ныл или же терял самообладание и впадал в бессильную ярость. Воя, как зверь, сам внезапно становился преследователем и кидался на мальчишек, которые, покатываясь со смеху, шустрые, как белки, пускались врассыпную.

Взрослые обычно вмешивались, но не всегда. Были и такие, кто находил эти сцены забавными.

Именно при таких обстоятельствах Альберт и сблизился с Андерсом Нёрре. Андерс Нёрре был старше, но, странным образом, прожитые годы на него никак не влияли, хотя он был белым как лунь и бородатым. Но даже эти приметы возраста не придавали ему авторитета, который мог бы остановить мальчишек.

Альберт прыгнул в толпу, бежавшую за Нёрре от самой площади, по Сколегаде и Твергаде, чтобы наконец прижать его к каменной садовой ограде напротив кафе Вебера на Принсегаде.

Альберт угрожающе поднял трость и грозно закричал. Мальчишки тут же разбежались.

— Давай я тебя провожу, — сказал Альберт Андерсу Нёрре.

Нёрре, который все это время стоял, зажав уши и зажмурившись, открыл глаза. Жил он за пределами города, в маленьком сарайчике на Канатном дворе. Сидел весь день, сучил веревки на крутиле или же прял пеньку. Этой безотрадной, однообразной работой он занимался, сколько его знали. Все считали его идиотом.