Альберт взял Андерса Нёрре под руку. Тот покорно отправился с ним.

— Ты ходишь в церковь, Андерс? — спросил Альберт.

Андерс Нёрре кивнул:

— Каждое воскресенье.

Говорить с Андерсом Нёрре было нетрудно, не из-за отсутствия дара речи он приобрел славу идиота. Напротив, голос у него был мягкий, приятный, выражался Андерс ясно и понятно. Причиной скорее было неподвижное лицо, которое, казалось, не способно было выражать какие-либо чувства, и еще его жалкий образ жизни. До смерти матери он жил с ней, говорили, что, будучи уже взрослым, продолжал спать в ее кровати. После ее смерти женщины, обряжавшие покойную, оставили тело в постели до утра, когда ее должны были переложить в гроб. Вечером Андерс, как обычно, лег к ней в кровать. На похоронах он не выказал никаких признаков скорби.

Похоже, единственным доступным ему чувством было ошеломляющее упрямство, если это, конечно, можно назвать чувством. Когда ему препятствовали в чем-то или перечили, он вскакивал и принимался выкрикивать что-то нечленораздельное, в ярости размахивая руками, но явно не собираясь никого ударить. Затем выбегал из своего сарайчика и исчезал в близлежащих полях. Мог пропадать по нескольку дней, после чего возвращался, продрогший и изголодавшийся.

Но в каком-то смысле он был разумен, да нет, он был весьма разумен, правда способностями обладал какими-то бесполезными. По возрасту и дате рождения человека мог без труда сосчитать количество прожитых им дней, и даже с учетом високосных лет. Однажды его спросили, сколько дней прошло с тех пор, как Младенца Иисуса положили в ясли, — ответ последовал незамедлительно. Вернувшись из церкви, он мог дословно воспроизвести проповедь священника, к большому удовольствию моряков, предпочитавших воскресное утро проводить на лавочках в порту.

В первый день весны он снимал ботинки и носки и ходил босым до зимы. Зимой копался в помойках и мусорных ведрах в поисках еды. Ему и так не позволили бы умереть с голоду. Но он сам выбрал такой образ жизни, и потому мы вынесли свой приговор и считали его идиотом.

Альберт всегда здоровался с Андерсом Нёрре. В этом не было ничего необычного. Городские дурачки — всеобщее достояние. Мы говорили с ними доброжелательно и снисходительно, обращались на «ты» и похлопывали по плечу. У дурачков не было права отвечать нам тем же.

Альберт продолжал расспрашивать Андерса Нёрре о воскресных походах в церковь, тот охотно отвечал на все вопросы. По голосу нельзя было понять, какие мысли, чувства вызывает у него служба. Просто поразительно, думал Альберт, что, невзирая на мертвенную монотонность, его голос кажется таким приятным. Вот это человеческое в звучании голоса, наверное, и не давало относиться к Андерсу Нёрре как к попугаю, развившему способность механического воспроизведения в чистом виде. Его талант производить сложнейшие вычисления тоже был какой-то бездушный. Но где-то в нем жила душа — в этом Альберт был убежден. Там брезжил человеческий рассудок, о котором никто не позаботился, который никто не развил, а теперь, наверное, было слишком поздно.

Андерс Нёрре высвободил руку из-под руки Альберта. Собственно, поддерживать его причин и не было. Мальчишки не причинили ему вреда. Если он и испытал потрясение, застывшие черты лица этого не выдавали.

Они прошли площадь, поднялись по Маркгаде и продолжили путь по Канатному двору к сарайчику Андерса Нёрре, стоявшему почти у самых полей. В конце пути Нёрре развлекал своего спутника дословным воспроизведением воскресной проповеди Абильгора, и тут Альберт внезапно застыл. Ему вдруг почудилось, что попугай передает проникновенное послание лично ему.

Он остановился и уставился на Нёрре. А тот, казалось, ничего не замечал. Тон его ничуть не изменился. Необычными были слова. Неужели это и правда пастор Абильгор, или слова идут из какого-то другого источника, но тогда откуда? Из внезапно проснувшейся души Нёрре?

— Ты стоял в силе своей, — произнес Нёрре, идущий рядом, и именно потому, что он ни на кого не смотрел и тон его не менялся, казалось, что слова исходят от кого-то другого, и в этот миг в Нёрре появились достоинство и величие оракула. — Ты чувствовал, что миру нужна твоя сила, и радовался. Но все изменилось. Сила твоя исчезла, и мир отвернулся от тебя. Ты почувствовал себя одиноким. Мир был широкой улыбкой, которая соблазняла и притягивала тебя. Но все изменилось. Пришли тяжелые времена, улыбка мира скрылась за мрачными тучами. Ты когда-то стоял среди жизни, полной любви. Но все изменилось. Сокровище любви у тебя отняли.

Альберт сглотнул. Слова странным образом попали в цель. Словно кто-то обращался к нему, именно к нему. Он подумал: было бы кому говорить, а слушатель найдется. Наконец он сможет освободиться от бремени одиночества. Наконец сможет поделиться тем, что так долго держал в себе. Все, каждое сказанное слово, было правдой. У него отняли силу, радость жизни, мир, где ему было что любить, где у него было все. С тем, от кого исходят эти слова, он мог разделить свою беду. Но кто же это? Пастор Абильгор? Не верится. Нёрре? Совершенно немыслимо. А может, кто-то еще? Кто же тогда?

На секунду он полностью погрузился в свои мысли. Затем снова услышал голос Нёрре. Воскресная проповедь приближалась к концу. Вечные темы, от воскресенья к воскресенью: пути Господни, несение Креста, любовь Иисуса, — и в это воскресенье слово «любовь» повторялось снова и снова: любовь и помышление Иисуса, любовь и попечение Иисуса, любовь Иисуса и искупление. Обычные банальности, которые религия от века предлагала в качестве утешения. Значит, все же Абильгор.

В какой-то миг священнику удалось найти путь к душе Альберта. Но не религия была ему нужна. Не сладкие слова утешения. Но тому, что ему нужно, он не мог найти названия. Может, и правда, нужен слушатель, но только не пастор.

Много ли Абильгор понимал в том, о чем говорит, но чего сам не испытал: быть изгнанным из мира живых, выброшенным на темный незнакомый берег, усыпанный костями, населенный мертвыми, и не принадлежать к ним.

Альберт дрожал, как мокрый пес. Ему было холодно. Внутренне трепеща, он зашел в сарайчик вместе с одиноким его обитателем. Нёрре сразу уселся на кровать и принялся вязать пеньку. По его лицу было не распознать, хочет он, чтобы гость остался или ушел. Поскольку другой мебели не было, Альберт сел на кровать рядом с ним. В сарае не было отопления, и, должно быть, именно зимний холод не давал распространиться неприятным запахам: изнутри сараюшка выглядела не слишком привлекательно.

— Тебе когда-нибудь что-нибудь снится, Андерс?

Альберт попытался перехватить взгляд Нёрре. Тот, как обычно, не реагировал.

Альберт наклонился вперед и опустил глаза. И заговорил, казалось, сам с собой. Или с невидимым слушателем, которого так долго искал.

— Знаешь, — произнес он, — мне снятся странные сны.

И почувствовал облегчение. Впервые он рассказывал кому-то о снах, и его бремя словно сделалось легче.

— Мне часто снится смерть. Я вижу, как тонут корабли, как убивают людей, как они идут ко дну. Люди из нашего города, которых я знаю.