— Вполне готова, — заявила Диана. В эту минуту на пороге появилась Марилла, все та же сухопарая фигура с еще более седыми волосами и не менее угловатая, чем прежде, но с гораздо более мягким выражением лица. — Заходите и посмотрите на нашу чтицу, Марилла. Ну, не прелесть ли?

Марилла не то фыркнула, не то что-то проворчала.

— Выглядит она прилично и скромно. Мне нравится, когда она так причесана. Но боюсь, она испортит все платье, пока будет ехать: вечером и пыль, и роса. Да и слишком тонкое оно для таких сырых ночей, как сейчас. Кисея — самая непрактичная ткань на свете, и я это сказала Мэтью, когда он собирался ее покупать. Но теперь бесполезно ему что-нибудь говорить. Было время, когда он принимал мои советы, но теперь он покупает вещи для Ани, невзирая ни на что, и торговцы в Кармоди знают, что могут всучить ему что угодно; стоит только сказать, что вещь красивая и модная, и Мэтью, не задумываясь, выложит за нее деньги… Не испачкай подол о колеса, Аня, и надень теплый жакет.

Затем Марилла отправилась вниз, с гордостью думая, как прелестно выглядит Аня, и жалея, что сама не может поехать на концерт, чтобы послушать, как будет декламировать ее девочка.

— Боюсь, и в самом деле слишком сыро для моего платья, — сказала Аня с беспокойством.

— Ничуточки, — отвечала Диана, поднимая штору. — Чудесный вечер, и не будет никакой росы. Смотри, какая луна.

— Я так рада, что мое окно выходит на восток, прямо на рассвет, — сказала Аня, подходя к Диане. — Чудесно, что каждое утро можно видеть, как солнце появляется из-за тех длинных холмов и сияет, разгораясь, через острые вершины елей. И каждое утро солнце бывает какое-то новое, и я чувствую, словно душа моя купается в этом разливе первого утреннего солнца. Ах, Диана, я так люблю эту комнатку! Даже не знаю, как я смогу обойтись без нее, когда со следующего месяца перееду жить в город.

— Не говори сегодня об отъезде, — взмолилась Диана. — Не хочу об этом думать! Я чувствую себя от этого такой несчастной, а сегодня мне хочется хорошо провести вечер. Что ты будешь декламировать? Ты очень волнуешься?

— Ничуть. Я так часто выступала перед публикой, что уже не испытываю никакого беспокойства. Я решила прочесть "Обет девушки". Это такое трогательное стихотворение. Лаура Спенсер собирается читать что-то смешное, но я предпочитаю заставлять людей плакать, а не смеяться.

— А что ты прочтешь на бис?

— Они и не подумают вызывать меня на бис, — усмехнулась Аня, которая в глубине души лелеяла надежду, что ее все-таки вызовут, и уже видела в мечтах, как она рассказывает об этом Мэтью на следующее утро за завтраком. — Ах, вот уже Билли и Джейн едут… Я слышу стук колес. Пойдем!

Билли Эндрюс настаивал, чтобы Аня непременно села рядом с ним на переднем сиденье, поэтому она с неохотой, но уступила его просьбе. Она гораздо охотнее села бы сзади вместе с девочками, где могла бы смеяться и болтать сколько душе угодно. С Билли же не могло быть и речи о том, чтобы смеяться или болтать. Это был рослый, полный, крепкий двадцатилетний парень с круглым невыразительным лицом и в высшей степени досадным отсутствием дара поддерживать беседу. Но он безмерно восхищался Аней, и его распирало от гордости при мысли о перспективе подкатить к гостинице, имея рядом с собой эту прелестную, стройную и прямую фигурку.

Аня, повернувшись боком, ухитрялась болтать с девочками, а порой из вежливости обращалась и к Билли, который усмехался или похохатывал, но ни разу не сумел вовремя придумать, что сказать в ответ. Но вопреки всему, Аня сумела получить удовольствие от поездки. Это был вечер, предназначенный для удовольствий. На дороге было полно экипажей, направлявшихся к гостинице, и повсюду раздавался и эхом повторялся серебристый, ясный смех. Когда они подъехали к гостинице, все здание сверкало огнями. Их встретили дамы из комитета по организации концерта, одна из которых забрала Аню в исполнительскую уборную, где было полно членов шарлоттаунского симфонического клуба; и среди них Аня вдруг почувствовала себя неуверенной, испуганной и провинциальной. Платье ее, которое в комнатке в мезонине казалось таким красивым и элегантным, теперь выглядело простеньким и заурядным — слишком простым и заурядным, думала она — среди всех этих шелков и кружев, которые блестели и шелестели вокруг нее. Что была ее нитка жемчуга в сравнении с бриллиантами красивой величавой дамы, стоявшей рядом с ней? И какой убогой должна была выглядеть ее единственная крошечная розочка рядом со всеми этими великолепными оранжерейными цветами, украшавшими платья других дам! Аня сняла шляпу и жакет и, чувствуя себя несчастной, отступила в уголок. Как ей хотелось оказаться снова в белой комнатке Зеленых Мезонинов!

Еще хуже пришлось ей на эстраде большого концертного зала гостиницы, где она оказалась вслед за этим. Электрические лампы слепили глаза, запах духов и шум зала одурманивали. Ей гораздо больше хотелось сидеть среди публики рядом с Дианой и Джейн, которые, похоже, чудесно проводили время. Она оказалась стиснутой между полной дамой в розовых шелках и высокой девицей в белом кружевном платье и с презрительной миной на лице. Полная дама время от времени поворачивала голову и разглядывала Аню в лорнет, так что та, задетая за живое этим критическим исследованием, каждый раз чуть не вскрикивала. Все это время девица в белых кружевах довольно громко беседовала с другой своей соседкой о сидящих в зале "деревенских увальнях" и "сельских красотках" и с выражением скуки на лице высказывала предположения о том, как будет «забавно» послушать выступления объявленных в программе местных талантов. Аня почувствовала, что будет ненавидеть эту девицу в кружевах до конца своих дней.

К несчастью для Ани, случилось так, что остановившаяся в эти дни в гостинице профессиональная чтица тоже согласилась выступать на концерте. Это была стройная темноглазая женщина в чудесном платье из блестящей серой ткани, словно вытканной из лунных лучей, с драгоценными камнями на шее и в волосах. У нее был изумительно гибкий голос и необыкновенная сила выражения; ее выступление привело публику в бурный восторг. Аня со сверкающими глазами, совершенно забыв на это время о себе и своих тревогах, слушала ее с восхищением. Но когда чтица кончила, Аня закрыла лицо руками. Нет, она никогда не сможет выступать после этого… никогда! Да как она могла думать, что умеет декламировать? Ах, если бы только оказаться снова в Зеленых Мезонинах!

И в этот неудачный момент было объявлено ее выступление. Сама не зная как, Аня (она не заметила, как удивленно вздрогнула и виновато взглянула на нее девица в белых кружевах; но даже если бы и заметила, то не поняла бы тонкого комплимента, косвенно выразившегося в этой реакции) поднялась и неуверенно вышла вперед. Она была так бледна, что Диана и Джейн, сидя на своих местах в зрительном зале, схватились за руки в порыве сочувствия.

В эту минуту Аня была жертвой всеподавляющего приступа сценического волнения. Хоть она и часто выступала перед публикой, никогда прежде ей не случалось оказаться лицом к лицу с такой аудиторией, как в этом зале, и это зрелище повергло ее в полную беспомощность. Все было таким необычным, таким ослепительным, таким обескураживающим — эти ряды дам в вечерних туалетах, это критическое выражение лиц, вся эта атмосфера богатства и культуры. Это было так не похоже на простые деревянные скамьи дискуссионного клуба, где было полно знакомых, сочувственных лиц друзей и соседей. Эти люди, думала она, будут безжалостно судить ее. Может быть, они, как и та девица в белых кружевах, только и желают, что позабавиться ее «деревенскими» стараниями. Она почувствовала себя безнадежно и беспомощно пристыженной и несчастной. Колени ее дрожали, сердце трепетало, ее охватила ужасная слабость; она не могла произнести ни слова. Еще минута — и она убежала бы со сцены, несмотря на все унижение, которое, как она чувствовала, стало бы после этого ее вечным уделом.