– Мне ведь тоже вспоминается. Запах хвои, елок тех доисторических. Или это смола так пахла? А может, все вместе. Нет войны, безветрие, тишина и археоптерикс этот.

– Думаешь, действительно запах на нас действовал? – Алексей шутливо покрутил пальцем у виска. – Отличное оправдание! Ведь как ненормальные гнездо ящеров перетаскивали. Они-то вымерли, а мы-то перетаскивали. И до сих пор не стыдно.

– А! Все равно, – перебил бортстрелок. – От запаха или нет, не знаю. – Он помолчал. И продолжил: – Жаль, Проша Интернет читать ушел, он бы объяснил.

Вместо гуляющего где-то физика опять ответил Алексей:

– Проше не говорите, а то изведется ведь, что не догадался образцы смолы захватить. Может, из нее питьевой спирт выделялся или кофеин какой-нибудь.

– Такая, значит, картина, отдыхаем мы в фюзеляже, вокруг первозданный рай, звери забавные гуляют, как в зоосаде. Над всем парит накативший полтораста неразбавленного археоптерикс. И орет, орет от радости. А мы слушаем… – подвел черту под нашей ностальгией молчавший до того Костя.

– Это он накатил и орет, а мы люди, нам мало. От нашей дозы он бы такие кренделя выкидывал, – возразил, улыбаясь, Алексей.

Помолчали. Потом Петр Иваныч прослезился вдруг. Достал пачку одноразовых платков из кармана, пошуршал, глаза вытер:

– Извините, ребята. Привык я к вам, вместе сколько пережили… А теперь у нас разные страны. Но вы не забывайте, и я не забуду. Встретимся, вон жизнь пошла – и грузовики всюду ездят, и поезда быстрые, но я в гости по-простому, по-родному, на самолете, – усмехнулся, будто забыв, что только что слезы текли, добавил: – Тильки без пулеметов.

– Ты, Петр Иваныч, в Винницу, я в Ленинград с Михаилом, – вздохнул Алексей. – Знаешь, я то же самое чувствую. Но времена другие, телефоны у нас с радиосвязью – вон, каждый второй по улице идет и болтает. Не потеряемся. Да и ехать еще вместе, рано грустить, пошли за билетами.

– Не надо. – Костя полез в сумку, он быстро обзавелся странной ярко-красной сумкой с белыми полосками и надписями. – Купил я уже. Прямой вагон отсюда и до Восточной Польши. Поезд-то до Москвы идет, но на нем не пытайтесь, пограничники снимут.

На стол легли четыре ярко раскрашенных прямоугольника.

– Почему четыре билета? – первым среагировал штурман. – И почему «не пытайтесь»?

– А я останусь пока. Не все здесь посмотрел. Что мне там делать? Матери нет, да и сеструхе, когда меня призывали, под тридцать было – вот посчитайте. Жили то в одном месте, то в другом, ностальгия мучить не начала. Покручусь здесь немного, а там решу, куда двинуть. К той же Дениз.

Слышали мы уже эту Дениз. Телефон как-то его звонил и звонил, радист в душе полоскался, я и ответил, дурная привычка за все отвечать. А там женский голос стрекочет как из пулемета.

– Это Дениз, она внизу, в парикмахерской, работает, – объяснил тогда, высунувшись из ванной, мокрый Костя, выхватив у меня трубку.

– Да ты что!.. – аж заорал я. – А присяга! Родина! СССР! Дениз тебе!

И Алексей тоже заорал, меня перекрикивая… и заткнулись оба одновременно. Нет СССР. И нет у нас права насильно с собой тащить взрослого человека. И что такое Россия теперь, так это еще понять надо. Сам Костя решит, люди-то все разные, разберется, где ему жить. А родина – она и есть родина, она от места жительства не меняется. Хоть у динозавров живи, хоть во Франции, родина – она одна. А надо будет, приедет к нам радист. Мы-то на что, мы теперь, можно сказать, не чужие.

Сегодня я получил письмо от Юргена по электронной почте. Первым освоил ее, конечно, наш Прохор. Он бывает у меня иногда, обучил и заставил приобрести ноутбук. Общаться проще, сказал.

Он вообще здорово помог всем нам. Отыскал в Ленинграде старого друга, в родной Москве у него не осталось никого. Конечно, не в Ленинграде – теперь это Санкт-Петербург. И не старый друг, а так, знакомец, мальчишка, которого Проша встретил в 1939-м на физической олимпиаде школьников, и получается, что, по нашим меркам, произошло это всего пять лет назад. А теперь Женька, как назвал его Прохор, тянул только на обращение Евгений Владимирович. Видел я его однажды, приглашал нас на чай. Профессор – за девяносто лет мужик, но ничего, крепкий, и с умом у него порядок. Листал Прошин дневник, расспрашивал, крутил в руках наши собранные факты и доказательства, то немногое, что удалось из Франции довезти.

Он и помог нам стать живыми, потому что здесь мы были давным-давно без вести пропавшими. Устроил меня электриком в своем университете, а Алексея – в архив определил. Решили, что на первое время, а потом что-нибудь придумаем. Сам Прохор пропадал теперь на даче, оставшейся от умершего брата, и с головой ушел в книгу. Внуки брата пустили его туда, поскольку жить особенно ему было негде. Кормился с популярных лекций, которые читал в университете по протекции все того же профессора. Надо сказать, на палеонтологические лекции нашего физика народ валил толпами.

Я же ко всей этой современной жизни долго не мог привыкнуть. Но похоже, приспосабливаемость у меня теперь как у птеродактиля – такая, что в любой среде выжил бы. Как-то поехал на аэродром ближайший, от самолетов нынешних у меня аж дух захватывает. Попросился на работу, пусть даже в механики – не взяли. И в электрики не взяли.

– Группа по безопасности есть? – первым делом спросили меня.

– В органах не состоял, – отвечаю осторожно, не очень понимая, причем тут энкавэдэшники. – А с работой в университете справляюсь, никто не жалуется.

– Это вам не в университете лампочки на переменах менять. – Кадровик, сытый и гладкий, как нэпман, в кожаном кресле покручивается передо мной. – Нужно удостоверение, господин Данилин.

– Нет удостоверения, – говорю, а себя внутренне от-материл в самых несдержанных выражениях: «Вот ты идиот, господин Данилин, в органах не состоял». – Но не боги горшки обжигают, выучусь.

– Есть место уборщика в ангаре, – сообщил кадровик, пощелкав по клавиатуре. – Все в высшее образование ринулись, в бизнес подались, работать некому. Через три месяца хотя бы на первую группу сдадите – приму. А так – не могу.

Я тогда пошел еще в уборщики на полставки и стал учиться. Мужик один меня приметил.

– Ох, и любишь ты, парень, эту летучую технику, – сказал Сергеич. Хороший мужик, чем-то мне Галюченко напомнил. Вот по кому точно скучаю, так это по Петру Иванычу. И переживаю что-то, как он там. Звонит редко, а если сам звоню – или гудки долгие, или номер недоступен. Когда я в первый раз услышал его голос, вот ей-богу, сам не ожидал, таким он родным показался…

– Ну, здравствуй, Петр Иваныч, как же я рад тебя слышать!

– День добрый, Миша, – ответил бортстрелок, слышу по голосу, тоже дыхание ему перехватило. – Вспоминаю птеродактилей этих. И вас, черти полосатые, среди них…

Добравшись до своей Винницы, дальше он не поехал, пристроился сторожем в кинотеатре, «все фильмы мои» два раза повторил, но грустно повторил, не нравились ему, похоже, эти фильмы. Потом, больше чем через год, опять позвонил, теперь уже из своего села – добрался-таки. А недавно фотку на телефон скинул.