Подъехал к перевязочному пункту и, не подавая виду, что ранен, соскочил с коня. В это время Денисова укладывали в повозку для отправки в бригадный санитарный лазарет. Он был в сознании. Увидев меня, поднял голову:

— Василий, ты в строю, спасибо… — и, сделав небольшую паузу, почти шепотом добавил: — Ведь мы с тобой коммунисты…

Я должен был отвлечь его от мрачных мыслей и стал рассказывать о том, как сегодня полк успешно отбил все атаки противника, как тяжелым снарядом была разбита бочка с водой, которую везли в переднюю цепь, еще что-то говорил, не помню уже что…

На прощание Денисов пожал мне руку и, корчась от боли, проговорил:

— Сына бы мне такого… Береги полк… Прощай.

На глазах у него появились слезы. Я стоял, до боли сжимая зубы. Его повезли.

Я вскочил на коня и, не сказав никому ни слова, помчался на наблюдательный пункт.

И снова круговерть свинцовых вихрей, поиски разведчиков, перестановка огневых средств и думы, думы… На четвертый день, 28 июля, когда взошло солнце, враг после усиленной артиллерийской подготовки начал новую атаку.

Но она была уже не та, что вчера или позавчера. Пехота, вылезшая из кустов, после нескольких наших залпов и пулеметных очередей повернула и скрылась из виду. Но зато артиллерия все время обстреливала наши позиции.

В середине дня на наблюдательный пункт приехали комбриг Строганов и комиссар Горячкин. Зная, что я непрерывно нахожусь в поле, они привезли мне обед, который мы вместе съели под кустом. Строганов сообщил, что, поскольку противник наносит главный удар на участке нашего полка, а у меня резервы на исходе, он приказал одному батальону 45-го полка прибыть в мое распоряжение.

Комбриг и комиссар осмотрели в бинокль поле боя и поразились количеству трупов. Они сказали, что Колчак бросил в бой все свои резервы и стремится во что бы то ни стало разбить наши войска и снова вернуть Урал. Вот уже несколько дней северо-западнее и юго-восточнее Челябинска идут непрерывные бои с переменным успехом. 26-я и 27-я дивизии армии с трудом сдерживают наступающие части белых на рубеже железной дороги Екатеринбург — Челябинск — станция Полежаево. Главные силы нашей дивизии выдвигаются на юго-восток для нанесения удара по челябинской группировке противника.

Такая ориентировка помогла мне глубже понять смысл боев на этом участке.

— Кто все же находится правее нас? — спросил я комбрига.

Он замялся и, помолчав, ответил:

— Сейчас подходят части 35-й стрелковой дивизии.

Строганов, побыв еще немного, уехал в штаб бригады, Горячкин до вечера остался со мной. Как коммунисту он сообщил мне, что командир 2-й бригады 35-й дивизии Котомин с группой командиров — бывших офицеров — перешел на сторону противника.

Возмущенный этим сообщением, я не выдержал:

— Эх… Если бы в руки мне попались эти сволочи, я бы с ними поговорил…

— Да, как видишь, приходится держать ухо востро… — Потом спросил: — У тебя много офицеров?

У нас их было только трое, но таких, как недавно погибший Сергеев. За них смело можно ручаться.

— Смотри, — сказал Горячкин, — ты сейчас остался без комиссара.

— Комиссара вы, наверно, скоро пришлете, а что касается ножа в спину, то наши красноармейцы не допустят… Обязанности Денисова временно взял на себя Иван Прокшиц. Он хороший, авторитетный коммунист, в полку его все знают.

Уезжая, комиссар бригады хлопнул меня по плечу:

— Крепись…

Прибывших к нам на усиление батальон я решил поставить на первую позицию, а в резерв вывести коммунистический. В этом решении была заложена хитрость против своего старшего начальства. Если я оставлю в резерве «чужой» батальон, то его всегда у меня могут отобрать, если же он будет лежать в передней цепи, то его не решатся снять, и резервный батальон тоже не тронут.

29 июля противник предпринял несколько безуспешных атак. Чувствовалось, что после понесенных потерь он выдохся морально и физически. Даже его артиллерия вела огонь значительно реже. По-видимому, запасы снарядов подошли к концу.

В полдень позвонил Строганов и передал по телефону приказ о переходе в наступление с утра 30 июля. Задача — овладеть Муслюмовом и наступать в дальнейшем на поселок Миасский, что на реке Миасс.

План наступательной операции был обдуман еще во время оборонительных боев.

В ночь перед атакой провели тщательную и глубокую разведку боевых порядков врага. К утру разведчики принесли много ценных данных. На левом фланге наши лазутчики сумели пробраться в разрывы между боевыми порядками белых до поселка Муслюмово и тихо вернуться обратно.

Наше наступление было для противника неожиданным. Левофланговый батальон, обойдя колчаковцев у озера Уректы, вышел к Муслюмову. На остальных участках противник не выдержал нашей внезапной атаки и начал отступать. Полк захватил около 400 пленных и шесть пулеметов. Тотчас же мне стало известно, что наступление наших войск началось по всему Восточному фронту.

Так закончился бой у Муслюмова, самый жестокий и кровопролитный из тех, в которых мне довелось участвовать в ту пору.

А теперь, 14 октября 1942 года…

Я проснулся, интуитивно почувствовав опасность. Ночь пролетела, как одно мгновение, и мне даже показалось, что Кузьма Акимович Гуров еще не успел отойти от моей койки. Но было уже утро. Значит, спал крепко.

И наступил день небывалых по жестокости боев в Сталинграде.

Ординарец Борис Скорняков налил мне стакан крепкого чая. Выпил его залпом и вышел из блиндажа на воздух. Меня ослепило солнце. Тут же встретился с комендантом штаба и командного пункта майором Гладышевым. Мы прошли с ним несколько десятков метров к северу, где были расположены отделы штаба. Они ютились в спешно вырытых щелях или в норах, выдолбленных в крутом правом берегу Волги.

В одной из таких пор стоял тульский самовар с самодельной трубой. Он попыхивал дымком. Около самовара сидел генерал Пожарский — командующий артиллерией армии. Он туляк и всю войну не расставался со своим «земляком» — самоваром. Это была его слабость — крепкий чаек…

— Как, Митрофаныч, — спрашиваю, — успеешь попить чайку до начала фрицевского концерта?

— Успею, — отвечает он уверенно, — ну а не успею — с собой на наблюдательный захвачу.

Донесся сильный гул с запада. Мы подняли головы и навострили уши. И тут же услышали шипение снарядов и мин над головой. Вскоре близкие разрывы потрясли землю, выплеснулись султаны огня. Взрывными волнами нас прижало к обрывистой круче берега. Самовар был опрокинут, так и не успев закипеть. Но буквально кипела от взрывов вода в Волге. Пожарский показывал рукой в небо. Над головой появились фашистские самолеты. Их было несколько групп, они плыли уверенно, будто стаи диких гусей. Из-за взрывов снарядов и мин, шума авиационных моторов невозможно было говорить. Я взглянул на Пожарского. Он понял меня по взгляду, схватил планшет, бинокль и бросился бежать на свой командный пункт. Я поспешил на свой.