— Да, — грустно сказал Миша, водворяя фото на место.

— А хохлому кто собирает? — Лика кивнула на коллекцию хохломы, которой были забиты все полки на стеллаже и в стенке.

— Это матушка еще с 60-ти десятых начала увлекаться всякими народными промыслами, хохломой, жостовской росписью. Бзик у нее на эти штучки, хорошо чайники не собирает, а то полные кранты. У нее подружка, Раиса Ивановна, самоварами, чашками и чайниками весь дом забила до отказа, ступить уже не где. Собирается музей чаепития открыть.

— А у тебя какое хобби, если не секрет? Я вижу в вашей семье у всех какое-то увлечение.

— Почему у всех? У Катьки, например, никаких. Ее ни рисовать, ни на фортепиано играть не заставишь. А у меня гитара, песни, стихи.

— Интересно было бы послушать.

— Лика, сейчас уже довольно поздно. Соседи разворчатся. А завтра обязательно сыграю. Я постелю тебе у матери в комнате, так что не волнуйся. Там тебе будет хорошо. Дом у нас тихий, приведений не водится.

Он лежал в темноте, закинув руки за голову, уставившись в потолок. Спать не хотелось. Восторг переполнял его, он был на седьмом небе от счастья, что рядом за стеной находится любимый человек.

Вдруг он услышал чуть слышные приближающиеся шаги.

— Можно я с тобой, — послышался ее шопот. Он не успел ничего ответить, она, приподняв одеяло, легла рядом, прильнув горячим телом к нему…

О той ночи ни кто не узнает.

Тебя давно в комнате нет,

Лишь тень твоя продолжает

Порхать под дробь кастаньет.

Ночь пронесется, как птица,

Боясь нас оставить вдвоем,

Солнцем черкнув по лицам,

С отметиной в сердце моем.

Благодаря абсолютному слуху он рано научился играть на гитаре, слушая как в подворотне поет блатные песни дворовая шпана. Подошла пора, блатняк сменила лирика Визбора, Дольского, Никитиных. В выпускном классе увлекся стихами поэтов Серебряного века. Он наизусть знал многие произведения Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Александра Блока, Сергея Есенина… Чуть позже, после фильма «Ирония судьбы», открыл для себя Бэллу Ахмадуллину…

Парнишку из соседнего дома, с которым учился его двоюродный брат Паша, и которого он хорошо знал, привезли из Афганистана в цинковом гробу за два месяца до вывода войск. На похороны собрался весь квартал. Это печальное событие тогда оставило глубокий след в ребячей душе. Вечером, сидя в полумраке в своей комнатке, десятилетний Миша, тихо бренча на гитаре, сочинил песню про пацанов, воюющих в далеком Афгане:

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало?

Осколком срезан берет

«Афганец задул с перевала!

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало?

Когда пулей задет

В пыли у чужого дувала.

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало?

В кармане девичий привет,

Но не будет весеннего бала.

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало?

Не слышать больше кассет,

Не сделать больше привала.

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало?

Солнце как холодный стилет

Блеснув, проплыло, пропало.

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало?

Когда жизни рассвет,

А тебя уж не стало.

Девятнадцать, девятнадцать лет

Много это или мало….

На перроне находилось несколько команд призывников, которых отправляли к месту будущей службы. Команда, в которую попал Тихонов состояла из двадцати четырех человек. Командовал ими огненно-рыжий молодой капитан внутренних войск. Стоящий перед плацкартным вагоном старший сержант со шкодливыми глазами, открыв папку, по списку выкрикивал фамилии новобранцев. Среди них оказался и его хороший знакомый, Алешка Квасов, пацан из параллельного класса. Весельчак, балагур и двоешник отпетый. Несколько лет он успешно косил от армии. То ногу сломал, то баптистом прикидывался, то головой стукнулся, то веса не хватало.

Поезд тронулся. Устроившись на боковом сидении и прильнув к пыльному стеклу, как и остальные пацаны, Миша видел, как медленно уплывают назад заплаканные лица матери и сестренки, за их спинами физиономии, машущих руками, грустно улыбающихся друзей. Лики на перроне не было. Он просил ее не приходить его провожать.

— В козла будешь? — спросил Михаила здоровый, сидящий напротив, плечистый курносый парень в желтой тенниске, на которой было написано огромными красными буквами: «YES!»

— Нет.

— Что так?

— Неохота.

— Переживаешь? Девчонка? Да? Да, плюнь на все! Не рви душу! Никуда теперь не денешься! Два года отдай!

— Мы не в Германии, где день отслужил, садишься в «Фольксваген» и катишь, либо домой на ночевку, либо в погребок пивка посососать, либо по бабам. А утром опять в часть, служить отечеству.

— Коль сел в дерьмо, сиди и не чирикай! — отозвался с верхней полки поддатый Алешка Квасов и затянул. — Не плачь, девчонка!

— Пройдут дожди! Солдат вернется, ты только жди..! — подхватил песню курносый, сдавая новенькие карты остальным игрокам.

Миша немного посидел, наблюдая за игрой, потом прошел в конец вагона. Закурил, глядя на мелькающие за открытым окном деревья и столбы, вслушиваясь в монотонный перестук колес.

Квадрат окна. Осенних снов

Виденья словно паутина.

Квадрат окна. Сердца зов.

Порывы ветра бьют в стекло.

Квадрат окна. Прикосновение Христа,

Ранимая душа теперь чиста.

Квадрат окна. Зачем слова?

Только лишь дрожащая рука.

Квадрат окна. Нежная щека,

Ресниц твоих влажная черта.

Квадрат окна. Мелодия ушла.

Дрожит слеза, угасшая мечта.

Квадрат окна. Любовь была,

Играют жизни зеркала.

Квадрат окна. Мои года.

На грудь упавшая слеза.

Квадрат окна….

Вдруг мимо него стремительно прошелестел курткой красный как рак Квасов. Отчаянно задергал ручку закрытого туалета. Видно кто-то уже его окуппировал основательно. Дико замычав, Алешка выскочил в тамбур.

Из перехода между вагонами послышались протяжные стоны, блюющего на мелькающие внизу шпалы, призывника.

Самыми трудными были четыре первых месяца. В части молодых солдат гоняли немилосердно. Каждую неделю Михаил получал письма от Лики, как он радовался, душа пела, ликовала и в то же время было грустно, сердце разрывалось от тоски. Приступы тоски в свободные редкие минуты выплескивались в виде стихов на тетрадные листки в клеточку…