Я мог понять, почему шестидесятилетний мужчина живёт прошлым. Я не мог понять, для чего нужен этот тщательный текст, от которого берет оторопь, будто стоишь у окна чужой спальни. Под его сообщение было несколько испуганных лайков и ни одного комментария.

Тот же Самохин раньше был ходоком похлеще, да и в творчестве плодовит ужасно. Но даже ему хватило такта не писать о своих подвигах хотя бы ради нынешней жены. А может быть, просто его список был слишком обширен.

Когда меня клинит на какой-то мысли, я представляю собаку, которая отряхивается после купания. Всё, больше ни слова об антикваре и его «девчулях». Бр-р.

Но едва я избавился от антиквара, меня зацепил другой пост — всего-то две строки. Его написала Саша, журналистка из другого города, с которой мы временами пересекались в Москве. Она была хорошей, тактичной и даже замужней. Она написала:

«Не виделись много лет. Жив ли ты — не знаю. Забыть всё равно не могу #бывшие».

На маленькой аватарке Саша напоминала Олю: тоже тёмные волосы, тоже требовательный взгляд.

Я невольно подумал, не пишет ли такой же пост Оля; пусть не по-настоящему, а полушёпотом, под подушкой? Как же вы задрали меня своими #бывшими.

Я вышел из офиса, и пожалел, что нужно впихивать себя в душную машину, которая пахла тканью и пластмассой. Солнце скрылось за домами. Пахло дымом. Я завел двигатель и несколько минут стоял, прислонившись к машине. Я смотрел, как просвет между домами затягивает нежно-розовой пеной, будто в йогурт накапали вишневого варенья. Что-то большое ждало меня на горизонте.

Среди запаха асфальта и дыма я различал волнующий аромат городской листвы. Хотелось на озеро. И ещё хотелось футболку с надписью aloof, что означало «отрешённый».

К моему приезду тесть с семьей уже собирался домой, сытый Рикошет спал под яблоней, и свидетелем моего одинокого ужина стал лишь строгий Вантуз, который сидел на гарнитуре и вычислял, враг я ему или друг.

* * *

Есть особая разновидность журналистского зуда — желание поделиться только что написанным текстом. Мнение первых читателей крайне важно. Пусть потом их будут тысячи, но если текст увидел лучший друг, жена или главред, ты уже чувствуешь, что всё не напрасно.

Есть и еще один журналистский зуд — страх опоздать. Можно готовить статью полгода, но в день выхода всё равно кажется, что нужно было выкладывать на сутки раньше, потому что накануне самый благодарный читатель собрал вещи и отбыл в длительный отпуск.

С утра во мне бродило желание отправить статью Грише. Можно было послать и Алику, но энтузиазм шефа меня пугал — он не станет её читать и сразу потащит в онлайн, да ещё приделает какой-нибудь жуткий заголовок, за который потом спросят с меня.

Другое дело — скептик-Гриша. Мне приятно его удивить. Он не даст статье прямого хода, но после правок наверняка признает, что получилось неплохое журналистское расследование. Мне хотелось доказать Грише, что не только он разбирается в цвете пуговиц офицерских мундиров.

Я пробежался ещё раз по статье, отметив приятную гладкость изложения, и отправил Грише с небольшим сопроводительным текстом.

Я долго проверял, тот ли файл прицепился к письму, но когда всё было готово, меня вдруг одолели сомнения. Оставалось щёлкнуть пальцем по кнопки мыши, но мышь будто приготовилась дать сдачи разрядом тока, что, кстати, порой случалось.

Не послать ли статью обоим шефам сразу, чтобы горячность одного уравновесили сомнения другого?

Я заблокировал компьютер и отправился за кофе. Возвращаясь, я так шоркал кедами по офисному ковролину, что мышь в самом деле треснула меня разрядом и на пару минут умерла.

Эта мышиная цензура меня разозлила. Едва она очухалась, я открыл письмо и тут же нажал кнопку отправить — с таким чувством, наверное спускают курок на врага. Облегчение было таким, будто удалось схватить за кончик занозу и ловко вытянуть её из-под кожи, оставив лишь чистую каплю крови.

Впервые за долгое время я наслаждался планёркой. Моя разговорчивость вызвала раздражение Бори. Он жаловался, что никак не может закончить материал про пенсионера, который в прошлом году после смерти жены осуществил мечту молодости — проехал всю Россию от Владивостока до Пскова на мотоцикле «Урал».

Мне было досадно, когда он высмотрел этого деда-путешественника в соцсетях — тема выглядела беспроигрышной. Но теперь, когда Боря ныл и требовал освободить его от текучки, я давал ему мысленную отповедь.

Да, Борька, мы выживаем в трудное время. Мы поглощены рутиной. Мы пишем для души под прикрытием фантомных вкладок браузера и никому не нужных статей. Мы занимаемся настоящей журналистикой в свободное время. Настоящая журналистика теперь возможно лишь на правах личной инициативы. Не проси, Боря, а бери. Бери, как это сделал я.

Гриша всё же пошёл на уступки и распределил часть Бориных тем на Виктора Петровича и Арину.

Боря ещё немного поворчал, но скоро его оборвала Неля, из которой сенсационные темы сыпались, как горох. Пару лучших она оставила себя, а остальные отдала Арине и мне.

Я обратил внимание, насколько странным казалось лицо Нели в зависимости от ракурса. В анфас оно было приятным и почти кротким, в профиль — узкоглазым, длинноносым, похожим на голову хищной птицы. Из контрастов состоял и её характер: Неля могла бесстрашно разоблачить зарвавшегося чиновника и тут же опубликовать в фейсбуке трогательный пост о том, как много для неё значит звездное небо. Неля жила на повышенных оборотах. В промежутках между работой она успевала зажечь в ночном клубе, сплавиться на каяках, отвезти детей бывшему мужу, повздорить с нынешним, а вечером снова написать трогательный пост о том, как несутся прочь года, а она всё ещё чувствует себя маленькой беззащитной девочкой, которая смотрит на полную луну.

Какая-то часть Нелиной натуры была близка мне, но в жаровне планёрок эта часть оставалась недоступной. Неля походила на орех с мягкой сердцевиной.

Тем более, после нескольких перепалок она считала меня высокомерным, но недостаточно борзым, и свои темы отгружала мне с видимым сожалением.

Порой я думал, что нам нужно с ней хорошенько выпить и поговорить. Мы с Нелей не такие разные. Но повода напиться вместе всё не было.

Арина возвышалась над столом и напоминала матрешку с ярким макияжем на бледном-бледном лице. Она безропотно принимала валившиеся на неё распоряжения. На её рукавах были кошачья шерсть и запах маминой выпечки.

Виктор Петрович никогда не смирится с двойственностью своего положения. Он старше нас и опытней, и так долго работал главредом, что иногда прикрикивает даже на Гришу, вызывая эстафету улыбок. А потом в нём просыпается весёлый дед-скоморох, простой и добродушный, и с азартом провинциального актера рассказывает о встрече с Ельциным, которая всё больше напоминает редакционный фольклор.

Получил ли Гриша моё письмо? Прочитал ли? Гриша держался ровно, мои темы выслушал с вниманием, пометил что-то в ежедневнике, но не выдал себя ничем. Я гадал, случайно ли это внимание или он всё же видел статью и проникся ко мне интересом?