И тишина.

Все, кто находился в трапезной, уставились на меня. Выражение глаз разное, но роднило их плескавшееся во всех удивление. Во всех, кроме одной пары, в которых были вера и радость от того, что эта вера сбылась. Вот только смотрела на меня Ксения недолго – побледнев, она начала медленно клониться набок, сползая со своего резного креслица, на котором сидела.

Первым подле нее оказался я. Странно, но боли ни в ногах, ни в пояснице, ни где-либо еще в те секунды не ощущалось мною вовсе. Правда, подивился я этому обстоятельству гораздо позже, а сейчас было не до того. Подскочив к царевне, я бережно поддержал ее и, обернувшись к ратникам, в растерянности застывшим возле двери, распорядился, ткнув пальцем в Изота и Кочетка, руки которых не были заняты иконами:

– Воды, и… ключницу мою разыскать и привести сюда.

Пришла в себя Ксения быстро. Как я подозреваю, обморок от радости вообще более краткосрочен, нежели от горя, и, когда все прочие перестали взирать на меня как на пришельца с того света, царевна очнулась. Едва она открыла глаза, как первым делом поучительно заметила Дмитрию:

– А я ить сказывала тебе, государь: коли жив князь Федор Константиныч, непременно явится. – И легкая лукавая улыбка скользнула по ее лицу, а рука потянулась ко мне.

– Обязательно, – кивнул я. – И Федоровскую икону тоже привез, государь.

Повернувшись, я повелительно махнул стоящему у двери Дубцу, который сноровисто скинул холстину и бережно поднес икону поближе к Дмитрию.

Тот, опешив, некоторое время взирал на Феодора Стратилата, столь нахально надувшего бедного языческого императора, правда, во славу Христа, что, несомненно, оправдывает его лживость перед истинными христианами. Судя по горевшему в глазах Дмитрия негодованию, с коим он взирал на древнего полководца, думается, государь к ним явно не относился.

Наконец, вдоволь наглядевшись на лицемерного святого, он вновь повернулся ко мне.

– Какую Федоровскую?! – сдавленным от подступающего бешенства голосом осведомился он, зло уставившись на меня.

– Из Ипатьевского монастыря, как ты тут и говорил, – невозмутимо пояснил я.

– Помнится, я тебя совсем за иной посылал, и не в Ипатьевскую обитель, а в Толгскую, – прошипел он и осекся, а лицо его стало медленно краснеть.

«Значит, мальчик еще не совсем пропащий, – сделал я вывод. – Вон Шуйский сколько брехал и глазом при этом не моргнул, а этот еще краснеет от вранья. – Но тут же поправился: – Хотя только когда его в этом уличат, так что все равно случай изрядно запущенный».

Дмитрий растерянно огляделся по сторонам. Теперь уже взоры присутствующих устремились на него. Правда, не все. Первым сообразивший, в чем дело, Басманов из деликатности потупился, сосредоточенно разглядывая, как, повинуясь моему жесту, Самоха аккуратно снимает один полотняный слой за другим со второй иконы.

– А вот и явленная Толгская божья матерь, – хладнокровно произнес я, когда с иконы слетел последний кусок холста, укутывавший его.

– Так ты что ж, успел и за ней, под Ярославль?! – ахнул Дмитрий и, недоверчиво уставившись на богородицу, протянул: – Вроде и впрямь она…

– Даже и не сомневайся, государь. У меня и в мыслях никогда не было попытаться хоть в чем-то обмануть тебя, ибо у любого благородного человека, будь то князь или даже боярский сын, не говоря уж о царе, слово столь же крепкое и золотое, как и у непобедимого кесаря.

Только теперь до него дошло, что моя речь начинает напоминать издевку, пусть и слегка завуалированную. Он еще больше побагровел, открыл было рот, но я не дал ему ничего сказать, весело заявив:

– Да что мы все об иконах и об иконах. Они, как ты мне говорил вчера, когда провожал в дорогу, понадобятся лишь потом, когда ты станешь благословлять счастливого избранника, а пока, – и я гордо выпрямился, – сватовство продолжается! Куда мне встать?

Молчавший доселе Густав с кислым выражением на лице осведомился, пристально глядя на Ксению:

– А надо ли? – Он грустно усмехнулся и… захлопал в ладоши.

Едва у меня промелькнула мысль, что не иначе как у принца поехала крыша, он перестал аплодировать и пояснил Дмитрию:

– То я следовать призыв древних, как это, скоморохам Рима, кои сказывать в конце: «Plaudite, acta est fabula»[94]. – И, повернувшись ко мне, произнес уже по-итальянски: – Finita, князь. – После чего он решительно шагнул к царевне.

Некоторое время он пристально вглядывался в ее лицо. Не знаю, что он пытался разглядеть в глазах Ксении. Какую-то надежду для себя? Или решил окончательно убедиться в своей горькой догадке? Или…

Не знаю, да и, пожалуй, никогда не узнаю, ибо спросить об этом я так и не насмелился.

Знаю только одно – он увидел то, что подтвердило его догадку, поскольку, кивнув, опустился на одно колено, бережно взялся за край нарядного сарафана царевны, поднес его к губам и, поцеловав, негромко заметил:

– Я счастлив уже тем, что смог первым поздравлять тебя, Ксенья Борисовна, с избранием счастливца и… – Он перевел дыхание, прикусил губу, судорожно дернув кадыком, словно пытаясь поспешно проглотить что-то, потом еще раз, и, наконец справившись с этим, Густав продолжил: – И я уверен, что твой выбор оказался весьма мудрым, ибо ныне еще раз убедился, что князь Мак-Альпин ведает, что есть честь, а слово его, в отличие от слова кесаря…

Не договорив, он тяжело вздохнул и стал подниматься на ноги. Больше он не произнес ни единого слова, лишь коротко кивнул всем на прощанье, причем Дмитрию наособицу кланяться не стал, и с высоко поднятой головой удалился.

«Кажется, свое письмо дяде он теперь подпишет навряд ли», – подумал я.

– Да ты погодь! – растерянно крикнул вслед ему Дмитрий, когда Густав уже открыл дверь, но тот даже не задержался. – Вот чего он? – всплеснул руками государь, обращаясь к Басманову. – С чего он решил, будто царевна на князе остановилась? Ссылалась-то, поди, на него, лишь бы выбор свой отложить, а на самом деле, можа, вовсе никто ей не надобен, дак оно и того, чай, не к спеху. Эвон яко она сказывала, что не надобна соловушке золотая клетка, а куда лучшее ему на зеленой ветке.

Петр Федорович пожал плечами, не зная, что ответить. Дмитрий помолчал в ожидании поддержки, но, так и не получив ее, повернувшись к Ксении, заметил:

– Так ты того… ежели не согласна, то…

– А что проку? – перебила она его. – Хорошо бы жить у отца девице, да нет его у молодицы. Сказывают, суженого и на коне не объедешь, потому воля не воля – такая наша девичья доля. Да и ты сам, государь, молвил, чтоб я жила не как хочется, а как бог велит, а то с бодливой коровы рога сбивают.

– Погоди-погоди, – заторопился он. – Мало ли что сказывал. То сгоряча, в сердцах, а ежели хотишь, то все можно и переменить. Любо, кумушка, – сиди, а нелюбо – поди. Я ж свое словцо про выбор памятаю, потому воля у тебя.