Суть уловки состояла в следующем. По проекту реформирования судейской системы во главе ее должны были быть пять верховных судей. Для них не обязательны ни доскональное знание всех законов, ни экзамены. Естественно, они обладали наивысшими правами. Основное их занятие – ревизия и инспекция всего остального корпуса. Однако помимо этого они имели право вынести приговор и отправить на казнь кого угодно, начиная от крестьянина и заканчивая окольничим и боярином. Причем в исключительных случаях, касающихся оскорбления государя, не говоря уж о покушении на его жизнь, особенно когда имелись неопровержимые доказательства вины, рассмотрение такого дела дозволялось в точности так же, как если бы речь шла о местности, объявленной на военном положении.

Так вот, нет никаких препятствий к тому, чтобы одним из этой пятерки Дмитрий особым указом назначил самого себя, но не сейчас – тогда кто-нибудь из бояр непременно догадается, не все же из них дураки, – а на пару месяцев позже. В конце концов, соответствующий указ можно даже заранее заготовить, чтобы осталось только поставить необходимую дату.

Держа в памяти возможный переворот, я подстраховался, посоветовав сейчас назначить троих, оставив одного в резерве – должен же у нас быть хоть один настоящий инспектор-ревизор. Государь вопросительно уставился на меня, но я молчал, скромно потупившись и с огромным интересом разглядывая травяной орнамент на своем серебряном кубке. Наконец Дмитрий не выдержал и прервал затянувшуюся паузу:

– Одного я, кажется, знаю и верю – ты мое доверие не обманешь, а кто еще двое?

– Басманов, – осторожно произнес я.

– Ему тоже верю, – кивнул Дмитрий. – Верю хотя бы потому, что без меня и ему, и тебе придется несладко… Если вообще выживете. А третий?

– Если такое право имеет государь, то оно же должно иметься и у престолоблюстителя. – И, увидев, как скривилось его лицо, заторопился с пояснениями: – Об этом же говорит и общемировая практика, в которой уголовно-процессуальное право должно не только не противоречить конституционному и административному, но и быть…

Цитировать всю выданную на-гора ахинею из набора взятых с потолка юридических терминов не стану – чего позорится? К тому же знал я их не так уж и много, так что выдохся довольно-таки быстро. Выдохся, замолчал и проникновенно произнес:

– Ну вот, теперь даже ребенку понятно. Так как, государь?

Дмитрий некоторое время озадаченно смотрел на меня, не поняв ни слова (немудрено, ибо в моем бессмысленном наборе никто бы не разобрался), неопределенно передернул плечами и недовольно проворчал:

– Ну раз ты так утверждаешь, пущай будет царевич.

А трюк, который я использовал, выделяя права бояр, был мною применен и позже, когда речь зашла о свободе вероисповедания. Вновь только одно краткое первое предложение, касающееся защиты государством любой веры и религии, равно как и прав самих верующих отправлять религиозные обряды, а затем уйма слов исключительно о православии, с упоминанием епископов, митрополитов и святейших патриархов.

Чуть ниже коротенькое указание, что за причинение любому духовному лицу обиды действием, кто бы его ни совершил, должно последовать самое строгое наказание и весомый денежный штраф – и опять подробный перечень всех санов и чинов, используемых в православной церкви, но с примечанием: в отношении тех, кого не перечислили, обидчик платит как за оскорбление, причиненное священнику. Кстати, Дмитрий и тут оказался на высоте, сразу же сообразив, что теперь штрафам подлежат не только те, кто покусится, скажем, на православный храм, на икону или на попа, но и те, кто занесет топор на какую-нибудь священную ель или дуб.

И пусть потом историки утверждают, что сей документ был составлен под давлением боярской верхушки и православной церкви и им в угоду, – плевать. Умные разберутся, а что скажут дураки, меня не интересует. И вообще, сюда бы этих историков, на мое место, тогда бы поняли, что не все так просто, как видится издалека.

Помнится, когда государь после всех внесенных правок и дополнений окончательно одобрил указ, я, будучи не в силах сдержаться, откинулся на своем стуле и расплылся в блаженной улыбке.

– Ты чего, крестничек? – удивленно спросил Дмитрий.

Я не стал скрывать значение документа.

– Отныне, государь, сколько бы ни простояла Русь, в первую очередь из всех правителей потомки будут вспоминать именно тебя, поверь, – заверил я его.

Тот польщенно улыбнулся и осведомился:

– Видение было?

– Оно самое, – подтвердил я. – Довелось мне узреть странный город с высокими домами в десятки саженей…

Я недолго расписывал будущую Москву, быстро перейдя к главному, и, не жалея красок, в самых ярких тонах воспроизвел всенародный праздник, посвященный величайшему государю, чье трехсотлетие со дня восшествия на престол широко отмечается по всей стране.

– Хотелось бы верить, – мечтательно улыбнулся он. – Трехсотлетие… Ишь ты куда загнул.

– Так будет, – твердо ответил я.

Ныне перед Дмитрием оставался всего один указ. Узнав, что мне предстоит уже этой зимой вторгаться в Прибалтику, и памятуя, что после нас в городах Эстляндии встанут на постой стрелецкие гарнизоны, я по приезде из Ярославля, улучив время, полистал свои записи, сделанные раньше. Прибавив к ним кое-что из запретов для ратников, я получил нечто вроде памятки, как нельзя вести себя на завоеванных землях, ну и ниже перечень наказаний для нарушителей. Были они довольно-таки суровые, вплоть до смертной казни за грабеж и изнасилование, не говоря уж про убийство горожан.

Особых проблем с этим документом я не предвидел, рассчитывая, что у Дмитрия возражений не будет, а если и появятся, то я их разобью в два счета – аргументы имелись.

Я даже объявил Фрэнсису, что сегодня мы, пожалуй, работать над законами не будем вовсе, рассчитывая, что в отсутствие англичанина наш непобедимый кесарь станет куда откровеннее в своих речах и выскажет все, что думает о моем решении выставить себя в качестве жениха царевны. Еловика, правда, оставил – надо ж кому-то вносить изменения, если они все-таки последуют.

Ждать себя Дмитрий не заставил. Я вновь приготовился к пакостям, связанным с моим предстоящим сватовством, но все было в порядке. Государь занимался исключительно законом, иногда досадливо морщась, но особо не возражал и после заминок всякий раз согласно кивал.

О моем намерении встать подле двух кандидатов в женихи, ибо бог любит троицу, он обмолвился лишь вскользь, перед самым своим уходом, когда Еловик ушел и мы остались одни. Да и то он не выказывал своего несогласия, но лишь спросил, не боится ли князь оказаться в роли отвергнутого, тем самым выставив себя на позорище, ибо как ни скрывай такое, а слух самое большее уже через месяц будет гулять по всей Руси. Про такое, мол, даже поговорка в народе сложена: «Жениться – беда, не жениться – другая, а третья беда – не отдадут за меня».