Федька представила себе даму, стоящую в зале у палки, одной рукой держась на нее, а второй — за толстенный том наподобие большого церковного Евангелия старой работы. Судя по Борискиному азарту, труд его жизни должен был выглядеть именно так — и по толщине, и по весу.

Из стопки, сотрясаемой в воздухе, вылетел листок, Федька его подхватила и прочитала вслух:

— «Громенар. Род почтения, употребляемого в Японии. Когда хозяин входит в дом, тогда все три раза наклоняются до земли, в чем японцы весьма искусны, и сие поклонение называется у них именем громенар, которое должен отдавать сын отцу и подданный господину».

— Вот до чего я докопался! — забирая у озадаченной Федьки листок, сказал Бориска.

— Это-то на кой в «Танцовальном словаре»?..

— А вдруг кто вздумает ставить балет из японской жизни?

— Кто? Беглый каторжник?

Федька уж была не рада, что позволила товарищу сесть на любимого конька.

— Может, в провинции окажется и человек, желающий учиться. Я льщу себя надеждой, что однажды он сыщется. Для того-то я и пишу, как плясали древние греки и как дикие канадцы танцем лечились. Когда-то ведь все это пригодится!

Тут вошел Шапошников. Федька повернулась к человеку, в чьей постели чуть было не оказалась этой ночью. Он был одет как обычно — пятнистый фартук поверх рубахи и штанов, без парика, — и выглядел как обычно: спокойные внимательные глаза, повадка человека уверенного и хладнокровного. Ей показалось странным — вот ведь могло же случиться, и как бы они друг дружке в глаза после того глядели? С Бориской-то был уговор, да и давние приятели, а этот?

— Доброе утро, сударыня, — сказал живописец. — И ты, Надеждин? Что опять не ладится?

— Типография закрыта, ну так я, Дмитрий Иванович, вы уж простите…

— Быстро говори, любезный друг. У нас с госпожой Бянкиной не так много времени, свет упустим.

— Да и у нас. Я за ней, собственно. Если она не придет на репетицию, будут неприятности.

— И что, не станешь спрашивать про свой словарь? — с недоверием поинтересовался Шапошников, снимая с мольберта раму с холстом.

— Стану…

— Сударыня, сегодня придется позировать стоя и не совсем раздетой. Становитесь на помост, я вас задрапирую. А ты, сударь, возьми стул, сядь спиной к помосту.

Вместо большой рамы живописец приладил дощечку — три на четыре вершка. Прямо на ней, установив Федьку в нужную позу и обернув ее алым муслином так, что на виду остались плечи и босые ноги по колено, он стал набрасывать фигуру. Работал он быстро, но как-то механично, больше внимания уделяя Бориске. Федька же наблюдала за ним с любопытством — ее забавляла мысль о том, как этот человек, почти лишенный чувств и страстей, мог бы вести себя в постели.

Танцовщицы делились с подругами всякими смешными подробностями, тем более, что у многих покровители были староваты для амурных шалостей и часто оказывались в неловком положении. Возможно, Шапошников потому и не стал продолжать домогательств, что природная холодность о себе заявила, — так подумала Федька и даже улыбнулась. Бывает, что и зубная прореха бессильна!

Бориска меж тем и Шапошникову задал вопрос, должен ли автор словаря беспокоиться о тех, кто самое слово «балет» впервые в жизни услышал, или создавать труд для искушенного зрителя.

— Вовремя ж ты об этом задумался! Я полагаю, чем подробнее, тем лучше, — сказал живописец. — Тем более, что словарь будут читать и танцовщики, — будь я театральной дирекцией, под расписку обязал бы их. Диво, что еще не говорят в народе: безграмотен, как танцовщик… сударыня, руку, руку!..

— Ну, это вы, сударь, уж чересчур! — возмутился Бориска. — Я разве безграмотен? Да нас в школе всех учат писать и читать…

— Да, разбирать склады! Заставьте дансера или фигуранта прочитать вслух самую возвышенную ломоносовскую или державинскую оду! Вы будете хохотать, как в ярмарочном балагане, столько он внесет в нее несообразностей! Хотите анекдот, сударыня?

— Да, сударь, — отвечала Федька. Она впервые видела живописца столь азартным — куда более азартным, чем ночью с девицей в объятиях…

— В Париже ставили оперу Глюка «Ифигения в Авлиде», и сам великий композитор нарочно для того приехал в оперу. Он по просьбе балетмейстеров дописывал большие танцевальные куски, хотя и через силу. Наконец Вестрис, ваш хваленый Вестрис, попросил его завершить оперу факоной — он, видите ли, блистает в чаконе. Они заспорили, поссорились, Глюк кричал, что неуместно скакать в благородном и трагическом сюжете, да еще в финале, где гибнет героиня. Вестрис не унимался. Тогда Глюк пустил в ход аргумент, понятный дансеру: спросил, могли ли древние греки иметь чаконы? Вестрис пришел в изумление. «Они их не имели?! — спросил Вестрис. — Мой бог, тем хуже для них!» Тут Глюку оставалось лишь руками развести. Кончилось тем, что дансер получил свою чакону.

— Ты, сударь, нарочно собираешь всякие пакости про балет, — сказал на это Бориска.

— Собираю? Да они сами сыплются на меня со всех сторон. Когда я вижу в балете двадцать сольных выходов, которые образовались из-за приверженности первых дансеров к собственным чаконам и пассакайлям, что я должен думать?

— Что балетмейстер получил от них богатые подарки, — объяснила Федька.

— Браво, сударыня. Не забудь, Надеждин, включить в словарь понятие «подарок»!

— У нас мало времени, — ответил на это обиженный Бориска.

— Поди, вели Григорию Фомичу послать кого-нибудь за извозчиком, чтобы ждал у крыльца.

После чего минут десять Шапошников трудился молча. Бориска, войдя, сел на стул и перебирал у себя на коленях листки.

— Довольно, сударыня, — сказал живописец. — В сущности, для этих штук правильный свет не обязателен. Сможем поработать и вечером. Ступайте одеваться.

Федька сошла с помоста и, проходя мимо стола, увидела, что на нем лежат еще несколько похожих дощечек.

— Что это? — спросила Федька.

— Я подрядился сделать мебельщикам картинки для комода, — сказал Шапошников. — Там хозяин богач и великий модник, хочет, чтобы на комоде непременно была ему Вергилиева «Энеида». Платит хорошо, ну, я и взялся.

— Это Дидона и Эней? — Федька указала на любовную парочку, что держалась за руки, благословляемая полуголой дамой, висящей в воздухе. — А это Венера?

— Вы читали «Энеиду»?

— Нет, нам в школе пересказывали. Танцовщики должны знать римских богов и этих… Вроде богов, но попроще…

— Собирайся скорее, матушка, — поторопил Бориска, и она ушла.

Когда же Федька, уже в шубке и платке, вернулась, в рабочей комнате опять шло сражение над словарем.

— А как прикажете придавать смысл танцу часов или танцу знаков зодиака? — ехидно спрашивал Шапошников.

— Зодиак пришел к нам от египетских магов, — возражал Бориска, — а они как раз танцевали вокруг алтаря, изображая движение созвездий по небу. Они были изобретатели астрономического танца. О том писали Платон и Лукиан.