– Что случилось? – пролепетала Амалия Павловна растерянно. В ответ получила беспорядочную лавину приветствий, отрывочных сообщений и пламенный заверительный взгляд от Гортензия – общественные дамы, это общественные дамы, но она, Амалия, на свете единственная.

– Здравствуйте, милая моя, здравствуйте! Рада личному знакомству и премного наслышана о вас! – едва ли не ребячески вскачь оборотилась к ней госпожа Понс. – Как ваш поход, удачен? Но об этом после. Вы слыхали?

– Лала, ты же ничегошеньки не знаешь! Гортензий, проходимец этакий, отыскал нашего беглеца! – выпалил, все еще с пыла, с бега Карлуша.

– Ну, не то чтобы отыскал, скорее не успел и упустил. Но определенно попал в нужное русло, – застенчиво зыркнул в сторону Амалии Павловны молодой ее воздыхатель.

– Что ты скромничаешь! Лала, не верь ему, он скромничает! Выследил и вынюхал… Парень прошел Коридор! Быть этого никак не может, но он самостоятельно прошел Коридор.

– Бедный мальчик! – Ого! Это Игнаша говорит, но другого она и не ждала от него. – Бедный мальчик! Я как представлю, что ему пришлось пережить! Жуть наползает. Надо немедленно бежать! Да‑да! – он суетился и вертелся на одном месте, Амалия Павловна редко видела его таким.

– Куда бежать, Игнатий? После побегаем, хоть наперегонки с препятствиями, – увещевала его госпожа Понс. – Сейчас важней голова, а не ноги.

– Ах, Альда, брось! Это я, король всех ослов, виноват во всем! – Игнаша, как ты не похож сейчас на обычного себя или, наоборот, похож слишком, подумалось Амалии Павловне. – Несчастный парнишка чуть не погиб в Режимном Коридоре, и почему? Потому что некий старый болван всякую совесть потерял. Думаешь, я не видел, что имею дело с человеческим существом? Видел, еще как! Охламонов этих и торопыг, – он сделал нервный жест в сторону Гортензия и Карлуши, – проучить и поучить хотел. Вот, однозначно допрыгался.

– Да что же случилось, кто‑нибудь объяснит мне, наконец? – громко и почти обиженно воззвала к ним Амалия Павловна. О том, чтобы донести суть своих переговоров с Роменом Драгутином, теперь не шло и речи, и это несколько расхолодило ее.

– Амалия Павловна, дорогая, – кинулся к ней Гортензий по‑рыцарски поспешно. – Вы‑то представляете, сколь усиленно я рыскал по близлежащим городам и весям в поисках пропавшего вдруг поэта. Вычислил и постоялый двор, и в «Оксюмороне» навел шороху, и даже библиотечного «серва» допросил, но – «пусто‑пусто». Из‑под самого носа утек, все время на шаг впереди. Я уж духом пал. Пока до меня не донесся слух. О том, что на одной из лунных станций, на «Альгамбре», некий пришлый бард, размечтавшись о возвышенном в Коридоре, едва не утратил свою плотскую суть. Спасся благодаря защитному паллиуму первобытной эпохи, и вообще, случай престранный. Само собой, я тут же на «Альгамбру», а мне в ответ – нету, час назад отбыли в неизвестном направлении. И поэт и двое с ним. Причем во второй раз при прохождении Коридора никаких казусов не возникло. Все перешли, и все самовольно. Предъявил им молекулярное «изо», говорят, без сомнений, он. Новая поэтическая надежда нашего времени, некий Тимофей Нилов.

– Да ведь это же?.. – У нее не нашлось нужных слов.

– Именно. Парень‑то наш не промах! – подал голос Карлуша. – У него и с плащом‑то было полшанса из миллиона. Чудо, что вообще выжил. Так нет, говорят, пяток ден корпел над справочниками по психокинетике, тамошние, невинные и кроткие, думали, для преодоления внутреннего барьера. А он учился на скорую руку. Вообще рисковый малыш, сам‑молодец!

– Где теперь искать этого молодца? Ох‑хо! – вздохнул во всю грудь Гортензий. – Разве начать сначала! Ничего другого не остается!

– Это потому что поэт. Я сразу понял! Да‑да! – Игнатий Христофорович столь яростно затряс головой, что у многих возникла общая мысль – а не послать ли Викария за успокоительным? – Не в адаптации вся закавыка, а в том, что стихотворцу любая проказа и ересь в строку. Ему и полагаются чудачества из рамок вон! Уже путешествует в компании поклонников. И за прекрасных дам не стоит тревожиться – они ему сами прохода не дадут. Все равно опасности насилия никакой, одно слово, поэт. Немедленная сублимация в творчество гормонального страстного порыва. Давать мальчику «претексту» вообще преступление! Однако боюсь, мы не скоро его найдем!

В приемном зале поднялся галдеж, будто на птичьем базаре. Амалия Павловна тоже приняла в нем участие, советы когнитивного психотехника вдруг бы пригодились, если бы она знала, что конкретно советовать. О психологии человека, покинувшего Вольер столь нетривиальным способом, да еще без тщательной, поэтапной подготовки прошедшего наобум Режимный Коридор, она могла сказать мало чего. Но все равно говорила.

– Ну вот что. Довольно тебе, Игнатий! Ты вдобавок голову пеплом посыпь и возрыдай на гноище! – пресекла решительно всеобщий гвалт госпожа Понс. – И вам всем довольно. Поступим следующим образом. Вы, Гортензий, продолжайте то, что начали. У вас хорошо получается. Ты, Игнатий, и вы оба, мои милые, – она внушительно посмотрела на Амалию Павловну и Карлушу, – делайте что хотите, только особенно не мешайте. Я же отправлюсь на «Монаду» и стану ждать там.

– Но позволь, Альда! – возразил ей Игнатий Христофорович. – Разве я не сказал тебе, что вилла целиком в осаде?

– Уже нет. – Наконец и ее час настал, не зря старалась, конечно, не ради похвалы, давешний разговор с Роменом Драгутином горел в ней глубокой занозой, но и результат его Амалия Павловна обязана была предъявить. – Фавн сказал, доступ к нему открыт. На его условиях, разумеется. Но думаю, госпожу Понс он не прогонит.

– Еще бы прогнал! – усмехнулась та, пожалуй, непозволительно игриво.

Амалия Павловна даже слегка испугалась, не слишком ли госпожа общественный координатор беспечна?

– А почему вы думаете, что должны ждать именно там? И чего вы станете ждать? – поинтересовалась она, заодно пытаясь и образумить непоседливую даму.

– Чего стану ждать? Вашего поэта, конечно. Рано или поздно он туда придет, – и, заметив явно недоверчивое выражение в огнепышущем, пристальном взоре Амалии Павловны, пояснила со снисхождением: – Поверьте, милая моя, я знаю. Не забывайте, я ведь сама из Вольера.

В тот момент он как раз проходил мимо Ливонской панорамы. Здесь, в Большом Ковно. Пришлось ему вернуться. Почему? А нужно так. Настолько Тим уже привык доверять внутреннему своему, безымянному чувству, что слушался его отныне непреклонно. Очеловеченная луна не отозвалась ему, но и спрашивать было ребячеством. Дни и ночи, проведенные в гулких стенах Музеума Третьей Революции, не прошли даром. Только ведь не каждый ответ будешь готов со смирением принять! Вот и его, Тима, зашатало.

К началу‑то он пришел, но не его это оказалось начало. За правдивый рассказ благодарствуйте, но дальше мы уж сами. Про него самого в Музеумных комнатах ничего сказано не было. Оттого, что представлялось в них о делах прошлых. Он же, Тим, живет во время нынешнее. Каков для него теперь закон и кто он такой? Коли вышел из Вольера, то… Как там, в манифесте писано? Отринувшему животное состояние протянем руку, как брату. Ой ли? И за убийство отца мальчика Нила? Хоть тресни его уборочным «сервом» по голове, не чувствовал Тим за то вины! У радетелей всякая человеческая жизнь бесценна, его, стало быть, тоже? Почему же должен был умереть именно он, а не его обидчик? Раз уж оба они люди? Или Тим по сей день еще не настоящий радетель? В чужом городе Риме ему отгадки было не найти. А надо идти туда, откуда пришел. И попытаться проникнуть в мироустройство самих радетелей. Не подражать внешним кривляньем, но зайти из глубины, изнутри, посмотреть – каков их Новый мир с изнанки. Разобраться в законе и попытаться отыскать в нем защиту себе. Не бывает так, чтобы закон только карал, еще по жизни в поселке Тим успел уразуметь, что наказующая его стать – не главная.