Опять замечтался. Твое дело нынче – голову уберечь, какая там школа. Тиму сделалось вдруг непереносимо тоскливо и настолько сильно жаль себя, будто бы утратил он нечто такое, что если обязательно не вернуть, то и ему самому быть незачем. Никто не видел его, одинокого, лежащего на дне качающейся тошнотно самоходной лодки. Ноги поджаты под кургузую юбчонку – страшно и сказать, что будет, коли в этакой‑то появиться в поселке, куколь задернут до самого подбородка, тишина и сумрак кругом, но все равно неприкаянно ему. Глаза его застилали безудержные слезы, чего таить, да и от кого? Тим заплакал не по‑девчоночьи навзрыд, но походил на крошечного котенка, которого бросила кошка‑мамка под открытым небом. Однако он‑то котенком не был, вовсе нет. Невыносимый стыд остановил вскоре этот слезный поток. А как же Аника? И главное, как же Фавн? Перед стариком позорным ему казалось разнюниться более всего, хотя и не было Фавна здесь. Ничего, мы еще поборемся, старый! Сказал Тим себе и вроде стал он теперь не один. Будто бы почувствовал Фавна, невидимого издалека, но все равно, как если бы тот стоял с ним рядом. Ничего, старый! Ничего! Вот только сосну маленько, до здешнего черного часа, а после встану и буду совсем молодец. Уж очень хочется спать. Вдох‑выдох. Хорошая штука – психокинетика. Веки его сомкнулись, и это была последняя мысль, которая оборвалась уже в глубоком сне.

Проснулся он от неожиданности. Ненавязчиво озвученная комариным писком, пасмурная и душная ночь как‑то вмиг растеряла все свое спокойствие, словно в недрах ее прежде вызревал нарыв, и вот теперь взял, да и прорвался наружу. Нестройный всплеск разномастных голосов, перемежающихся резкой и наудачу выбранной простенькой мелодией, – какофония, вспомнил Тим недавно слышанное слово. Вспомнил и проснулся окончательно.

Вдоль озера двигались местами рассеянные, местами плотно скученные огоньки, безалаберные их ряды явно приближались к окраинной поляне и лодочной пристани. Что такое? В первое мгновение он испугался. Но не так, чтоб через меру. И давешнего, стыдного испуга хватило, когда без разбору дороги удирал он от одного‑единственного радетеля. Нет уж, пора уметь содержать себя в трезвом рассудке, чего бы там рядом с тобой ни происходило. Едва настроился на нужный лад – немедленно ему вышло озарение. Ба, да ведь это не что иное, как праздник в день Короткой Ночи, – само словосочетание уже казалось ему абсурдным, но и в действительности был именно этот день. Значит, начнутся и до утра без передышки продлятся игры и танцы, и немудреные состязания. На лучший летний песочный каравай, на самый громкий крик, на то, кто дольше всех устоит на одной ноге, и еще бег в широченных мешках, и хоровое пение – чье семейство проорет ни в склад, ни в лад больше припевок, и прятки, и прыгалки, – веселись, стар и млад, и холодная имбирная шипучка, и сладкие пироги, и медовые пряничные домики. Но главное‑то, главное! Особенно кстати сейчас. Всякий, кто во что горазд (вернее сказать, чей «домовой» сметливей), явится в затейливого кроя маскарадном наряде. Потому как день Короткой Ночи – это тоже своего рода праздник ряженых, хотя и не столь заковыристо, как на Рождество Мира.

Ему повезло, и повезло неслыханно. И юбчонка, и кассетная рубаха, и даже «бронзовый» пояс с охладительным обдувом выйдут к месту. Ну, просто парень так сочинил, чтоб нарядиться девчонкой. Сойдет за своего, обсмотрится, к какому дому лучше пристать, выберет заранее место в поселке. Заодно и поужинает, не то с полудня жалкой крохи протеинового желе во рту не заблудилось. Оставалось только соорудить себе маску. Тим, недолго раздумывая, отодрал кусок от лодочного борта – обычному здешнему обитателю не под силу, но, призвав на подмогу психокинетику, Тим справился вполне. Обломок тут же растекся в его руках в бесформенную массу. Тим, не мешкая, разложил лодочные останки на купальных мостках, расправил, придал форму наподобие человеческого лица с выемками и прорезями для носа, рта и глаз, спрыснул озерной водой и дал застыть. Он видел однажды, как похожее проделал один из «дровосеков», когда самоходка напоролась на корягу и ей пробило дно. Видел и запомнил, может, единственный из «Яблочного чижа», нынче вот пригодилось. Вышла этакая синюшная морда, впрочем, вполне миролюбивого выражения и смехообразная. Потом закрепил свое кустарное изделие, туго притянув куколь защитного плаща. Приз за лучший наряд ему, конечно, не отыграть, зато вполне сможет затеряться в тутошней толпе. Да и приз, по правде говоря, сплошное надувательство – аляповатая картинка с портретом победителя и личной печатью радетеля «колокольня в рамке». Никакой радетель к тем призам отношения не имеет, Тим читал в «уложениях» – все награды формуются автоматически семейным «домовым» по однообразному клише. Точно так же, как и цветные уведомления о первой и второй зрелости, разве что последние с негласного дозволения «колдуна».

Процессия тем временем приближалась. Тим проворно скользнул за ближайший оболваненный куст орешника, лучше дождаться, пока выйдут на поляну и уж после смешаться с ряжеными гуляками. Никто и не заметит, он был уверен, если держаться, как все, а уж ему ли не знать обычаи, принятые в поселке. Что годилось некогда для «Яблочного чижа», подойдет и здесь.

Они шли густыми неровными рядами, тянулись, будто скверно плоеные ярусы у рождественского пирога. Теперь он мог применить и иное сравнение – будто разбитый рыбный косяк на отмели, он наблюдал это явление вблизи на песчаной косе в Тирренском море. Подходя к лужайке, сбились в кучу, по краям плыли цветные фонари, озабоченно суетились многочисленные «домовые» и «дровосеки», казалось: стадо, охраняемое пастухами, Тиму пришла на память похожая картинка в «Этнической истории», только речь там шла об овцах и людях, но тут все было наоборот, радетели через посредников пасли волков. Нельзя было рассмотреть их лица, да и как это возможно, ведь маскарад. Но ему отчего‑то стало жутко. Колышущаяся тьма, из которой выступали пятна света и резкие тени в них. Белые, зеленые, пурпурные маски, мыши, кошки и жабы, носатые птицы, рыбьи плавники, раковины улиток, паучьи лапы, приплюснутые шапки‑ромашки и высокие грибные, а больше они не видели ничего такого, чему бы могли с уверенностью подражать.

Он не забыл, как с раннего детства всегда ждал дня Короткой Ночи, пожалуй, самого веселого из всех. Как донимал воспитателя «домового», чтоб постарался, и чтоб не хуже, чем у соседских детишек. Был рыбой, был и котом. Носился ночь напролет, пока не засыпал под каким‑нибудь кустом, а утром открывал глаза уже в своей постели. И так радостно чувствовалось ему: в канун праздника от ожидания удовольствия и после от воспоминания о прошедшем.

Теперь все стало иначе. Убогость шествия, увиденная им впервые снаружи, не изнутри, воистину ошеломила и жестоким лучом преломилась в сознании Тима. Он с трудом собирал нежданные впечатления и мысли в упорядоченный строй; жуть, украдкой заползая в его душу, давила и душила его все сильней.

На поляне толпа остановилась, не будучи в состоянии рассеяться сама. Вздрагивающие головы – от того, что нечеловечьи, они будили в нем переживания ужасов леса, некогда перед ВЫХОДОМ одолевавшие его. Головы эти озирались, у многих на масках зияли прозрачные стеклянные глазницы, потому бесстрастность взоров приводила его в содрогание, словно ряженые существа родились на свет без души. Бестолковое их волнообразное оживление и радостные частые вскрики предвкушения делали открывшееся ему зрелище еще более отвратительным. Ему чудилось – сейчас «домовые» положат на расставленные наскоро бескрайние столы настоящие человеческие тела, и вся эта животная прорва кинется пожирать их. Тим зажмурился. Полно, да что это ты! Конечно, не «Оксюморон» с камзолами и кружевами «брабант» на манжетах и легкими, изысканными туниками женщин. Но это тоже его часть, и здесь он вырос, и здесь же, скорее всего, предстоит ему жить, возможно, долгие скитальческие дни. Его замутило. И он открыл глаза.