меня, спорят парни, переводя одну из песен на русский. А песня знакомая, и переводят они её…

— … неверно, — не выдерживаю я, — это не буквально нужно переводить! Жаргонизмы, понимаете?

Айзеншпис отмахивается, но я что-то закусился и настаиваю на своей точке зрения, перескочив на английский.

— Жил? — внезапно спрашивает меня Стас, внимательно слушавший меня.

— А? — не сразу понимаю я, — Нет, откуда… с Северов!

— Просто… — хмыкаю, вспоминая, — как сказала одна учительница, принимая меня в школу и проверяя знания языка ' — Эти всегда язык учат'

Захмыкал уже Юра, переводить язык Эзопа на язык родных осин не требуется никому.

Споря до хрипоты о точности перевода, о поэтике текста и его дословности, символизме отдельных фраз и песни целиком, я отлично провёл время. А потом, глянув на часы, засобирался домой…

— Мы до следующей недели в Москве, — негромко сказал Айзеншпис, задержав мою руку при прощании, — У тебя телефон есть? Нет? Ладно, мой запиши… и адрес давай, зайду как-нибудь!

* * *

— Савелов! — голос учительницы звенит от возмущения, — Ну когда ты за ум возьмёшься? Нельзя так относиться к урокам, нельзя! Понимаешь? Ты ведь можешь быть круглым отличником, но постоянно… постоянно у тебя то домашнее задание не сделано, то сделано сикось-накось, и я, Савелов, когда-нибудь порву тетрадь с твоим домашним заданием!

Вздыхаю выразительно, переминаясь с ноги на ногу и с опущенной головой колупая парту, всем своим видом демонстрируя раскаяние и вину. Положено демонстрировать, вот и…

— Савелов! Ну ты же умный парень! — учительница трясёт тетрадкой, — Районные олимпиады по химии и биологии выигрываешь, а по русскому языку и литературе еле-еле на тройку вытягиваешь! Ну как так можно? С такими оценками тебя нельзя допускать до олимпиады! Дождёшься! Поговорю с Нинель Викторовной, и она не даст добро на городскую!

Снова вздыхаю…

' — Не пустят, ага… верю, как же!' — с трудом удерживаю виноватую физиономию. Пусть голова и опущена вниз, но одноклассники у меня наблюдательные, и не всегда — к месту.

Раздавшийся звонок перебил учительницу, и ребята начали было собираться.

— Звонок для учителя! — возмущённо взвизгнула женщина, хлопая по парте пухлой рукой, и все разом примёрзли к стульям, — Савелов! Ты меня понял?

Киваю с покаянным видом, и уже знаю, что через несколько дней эта сцена, с теми или иными вариациями, повторится. Не на уроке литературы, так на уроке истории, к примеру.

— Свободны! — бросила училка, и мы с облегчением вылетели из класса.

— Ф-фу… аж вспотел, пока тебя Вика распекала! — негромко сказал идущий рядом Артём.

— Могё́т! — согласился я. Русичка и правда умеет создавать психологическое давление, как никто. Послушать её, так без знания русского языка ни я, ни кто другой, не может считаться хоть сколько-нибудь образованным человеком!

… и так, к слову, все учителя говорят. Без исключения! Даже трудовик Пётр Николаевич по прозвищу Гегемон.

Другое дело, что некоторые меру знают, а Викушка воспринимает себя не иначе как носительницей некоего сверхценного знания, и пафоса у неё — через края! А оценки она мне, коза старая, занижает иногда, как она говорит — воспитывает.

— Лёнька! Скотина! — мимо, занеся портфель над головой, пронеслась мелкая, зато отменно «широкая в кости» Кругликова, норовя стукнуть убегающего от неё одноклассника, — Стой! Хуже будет!

— Потому и не стою, что будет хуже! — резонно парировал длинный, хулиганистого вида (но только вида!) Лёнька, кружа по коридору и расталкивая ребят и девчонок. По коридору вообще, куда ни взглянешь, сплошь одна толкучка, визги, писки, возмущённые чем-то голоса, смех и вопли. Школа!

— Поженятся, как только восемнадцать исполнится, — постановил Артём, глядя на Лёнку с бегающей за ним Кругликовой взглядом премудрого старца.

— Думаешь? — засомневался я.

— По всему видно… — начал было объяснять мне приятель.

— Да нет! Понятно… всем уже понятно, кроме них самих! — перебиваю его, — просто Лёнька после восьмого в шарагу на бульдозериста собирается, а Кругликова на швею. Вот что-то мне подсказывает, что в ЗАГС они пойдут ещё до того, как им восемнадцать исполнится!

— А-а… понял! — засмеялся Артём, — Вполне может быть! Та-акие искры летят…

Остановившись чуть поодаль, не спешим в раздевалку, где сейчас — час пик, как в метро. Сейчас ещё две-три минуты, и она опустеет, а мы пока…

… сплетничаем!

— Домой? — поинтересовалась Таня, ожидающая меня у ворот школы. У нас с ней как-то сложно всё. Нравится, но…

… и вот всё так — через «Но!» Не объяснить толком, но мы и не встречаемся, и назвать нас просто друзьями нельзя. Сложно всё, и разобраться пока — ну никак! Ни я, ни она.

— Не замёрзнешь без варежек? — поинтересовался я вместо ответа, натягивая свои. На улице не то чтобы колотун, но февраль, он и есть февраль — стыло, ветрено, сыро и морозно, и по ощущениям, а не по термометру — лютень как есть!

— А… — отмахнулась девочка, — замёрзну когда, тогда и одену! Так что?

— По букинистам хочу пройтись, а потом уже домой, — отвечаю ей, — к Локтеву не пойду, устал что-то. Не физически, а так…

— Ну да, — кивнула Таня, — ты же почти каждый день туда ходишь, и до самого вечера там.

— Угу…

— Сложно? — поинтересовалась она, склоняя голову набок.

— Ну… — не могу подобрать ответ, — нормально. Нет, правда — нормально! Гитара, вокал, танцы… недавно вот начал ещё на баяне, не знаю пока, нравится или нет. Так-то интересно, каждый день почти что-то новое. Просто… знаешь, одни и те же лица вокруг, одни и те же люди. От людей, бывает, устаёшь, даже от самых хороших.

— Понимаю, — серьёзно сказала она, — Ну, давай тогда!

— Давай, — неловко ответил я, не в силах подобрать слова, чтобы нормально, без косноязычия и неловкости, сказать, что от неё я не устаю. Развернувшись, потопал в сторону метро, всё время борясь с желанием оглянуться. Всё сложно…

Роюсь в развале старых книг, перебираю их, проверяя целостность страниц и переплёта. Мусор, мусор… но иногда попадаются настоящие жемчужины!

Я не библиофил, и о ценности какого-нибудь замшелого издания могу судить очень поверхностно. Ну в самом деле… дата сама по себе мало что говорит, и тот факт, что книга выпущена в конце девятнадцатого века, говорит только о том, что книга выпущена в конце девятнадцатого века!

Библиографическая редкость не всегда связана с датами, а больше — с тиражом, с количеством сохранившихся экземпляров, с какой-нибудь интересной историей, сопровождающей именно этот тираж. Много всего, на самом деле, но…

— … девятнадцатый век, — важно показывает букинист тётке, по виду небедной провинциалке, подвизающейся в торговле. Дама, судя по всему, алкает не только шмоток и колбасы, но и духовного.

Книги эти потом займут почётное место