Нет особой надобности сообщать здесь о тогдашних моих фантазиях, которые, как благоуханные цветы, распускались один за другим, окутывая разум сладким дурманом. Ведь я, следуя примеру большинства турецких мужчин из моего мира, оказавшихся в подобном положении, вместо того чтобы пытаться понять, о чем мечтает любимая женщина, о чем она думает, сам мечтал о ней.

Через два дня я с Четином забирал Фюсун и её мужа от дверей их дома. Как только мы с Фюсун посмотрели друг другу в глаза, я понял, что ни одна из моих грез не сбудется, но был так рад снова увидеть мою красавицу, что это не омрачило мое настроение. Я усадил молодоженов на заднее сиденье, сам сел с Четином, и, пока мы проезжали по улицам, укутанным тенями, неопрятным пыльным площадям, пока машина подпрыгивала на булыжниках мостовой вдоль Босфора, я то и дело оборачивался назад, чтобы сказать пару слов, и всякий раз во мне подымалась огромная волна счастья. От воды дул прохладный ароматный ветерок. Фюсун была в платье огненно-красного цвета на пуговицах, из которых три верхние оставила незастегнутыми. В тот первый вечер мы поехали в ресторан «Андон», что в Буюк-дере. Вскоре я заметил: из нас троих волнуюсь только я. Так будет и в последующие вечера, когда мы будем встречаться, чтобы обсудить создание нашего фильма.

Пожилой официант-грек почти сразу вынес на подносе закуски, и не успел я что-то выбрать, как Феридун-бей, чья самоуверенность вызывала во мне легкую зависть, тут же заговорил о делах: «Кино для меня — важнейшая вещь на свете, Кемаль-бей. Прошу вас, не смотрите на мой возраст, он ни о чем не говорит. Я уже три года работаю на главной нашей киностудии — „Йешильчам". Мне крупно повезло. Познакомился со всеми знаментостями. Монтажником, декоратором работал. Носил за всеми свет. Помощником режиссера тоже работал. Одиннадцать сценариев написал».

— И, кстати, по всем сняты фильмы, весьма удачные, — вставила Фюсун.

— Мне не терпится посмотреть эти фильмы, Феридун-бей.

— Конечно, мы вам их покажем, Кемаль-бей. Многие из них до сих пор идут в летних кинотеатрах, а некоторые — даже в Бейоглу. Но теми фильмами я недоволен. Если бы я согласился снимать, то давно бы стал режиссером. Мне на киностудии «Конак-фильм» давно предлагают. Но мне не нравится такое кино.

— А почему?

— Это мелодрамы, которые сняты ради денег. Все на продажу. Вы вообще ходите на турецкие фильмы?

— Очень редко.

— Наши богачи, побывавшие в Европе, смотрят их, чтобы посмеяться. Я в двадцать лет тоже смеялся. Но больше не смеюсь. Я полюбил турецкое кино. Фюсун тоже.

— Ради бога, объясните мне скорее, в чем тут соль! Я тоже хочу полюбить турецкое кино! — с нетерпением воскликнул я.

— Объясню, — искренне улыбнулся молодой супруг. — Но не беспокойтесь! Фильмы, которые мы снимем с вашей помощью, будут совершенно другими! В нашем Фюсун не станет благовоспитанной леди благодаря французской воспитательнице уже через три дня после приезда из горной деревни...

— Да я бы сразу поругалась с любой воспитательницей, — заметила Фюсун.

— В наших фильмах не будет бедных золушек, которых презирает их богатая родня, — продолжал Феридун.

— Хотя мне бы хотелось сыграть такую золушку, которую презирает богатая родня, — опять вставила Фюсун.

В её словах можно было бы уловить колкость в мой адрес, но ничего подобного не было. Наоборот, она произнесла это легко и весело, что причинило мне боль. В такой непринужденной атмосфере мы вспомнили общие эпизоды из прошлого, семейные вечера, нашу поездку много лет назад с Четином по Стамбулу на той же самой машине, на которой мы сегодня приехали, дальних родственников (некоторые из них уже умерли) из разных районов города и еще многое другое. Потом поспорили, как нужно готовить долму с мидиями. Спор закончился тем, что из кухни, улыбаясь с порога, вышел светлокожий повар-грек и сказал нам, что мы забыли про корицу. Молодой муж, который все больше нравился мне за простодушие и веселый нрав, в тот вечер о кино уже не заговаривал. Когда я вез их домой, мы договорились опять встретиться через четыре дня.

Летом 1976 года мы часто ужинали на Босфоре. Теперь, спустя много лет, всякий раз, когда я смотрю на Босфор из ресторанных окон над морем, замираю, как тогда, от счастья, что сидел перед Фюсун, и сознания, что нужно соблюдать хладнокровие, чтобы вновь заполучить её. Размышления её супруга о турецком кино, турецком зрителе, его мечты и фантазии о съемках, а также суждения о фильмах «Йешильчам» первое время я слушал с большим уважением, не признаваясь самому себе в сомнениях. Но так как у меня не было задачи «преподнести турецкому зрителю киноискусство в западном смысле слова», то я предусмотрительно затягивал дело; например, просил почитать сценарий, но, прежде чем получал его, интересовался другим вопросом.

Однажды, после очередного разговора с Феридуном (кстати, гораздо более сообразительным, нежели многие сотрудники «Сат-Сата») о смете «первого высокохудожественного» турецкого фильма я пришел к выводу: чтобы сделать Фюсун звездой, необходима сумма, равная примерно половине стоимости маленькой квартирки на окраинах Нишантиши. Однако причина моей нерешительности крылась не в том, что денег на все это у меня не было, а в том, что возможность видеть Фюсун два раза в неделю под предлогом съемок уняла мою боль. После стольких страданий я в те дни решил, что встреч мне должно хватить. На большее я не рассчитывал. Теперь мне хотелось немного передохнуть.

Отныне величайшим счастьем на земле для меня была наша поездка в Истинье, куда мы отправлялись после ужина, чтобы поесть обильно посыпанную корицей «куриную грудку»[17], или когда в Эмиргане гуляли вдоль Босфора и, глядя на его темные воды, ели на ходу мороженое с «вафельной» халвой[18]. Однажды вечером, когда я сидел напротив Фюсун в ресторане «Йани Йер» и в её присутствии мои любовные джинны успокоились, я открыл простой рецепт счастья, который должен знать каждый: счастье — это быть рядом с человеком, которого ты любишь. (И вовсе не обязательно обладать им.) Незадолго до того, как сей волшебный рецепт пришел мне в голову, я посмотрел из окна на противоположный берег Бософора и увидел вдали дрожащие огни дачных пригородов, где мы с Сибель провели прошлое лето. Когда я был рядом с Фюсун, невыносимая боль в груди не только мгновенно проходила, но я даже забывал, что совсем недавно из-за неё задумывался о самоубийстве. Поэтому рядом с ней мне начинало казаться, что я возвращаюсь к прежней, «нормальной» жизни. Я предавался иллюзии, что силен, решителен и даже свободен. После первых трех встреч, во время которых, сидя напротив неё в каком-нибудь ресторане, наблюдал за приливами и отливами боли, я задумался о том, что ждет меня, когда её не будет рядом. Поэтому в следующий раз я взял себе со стола некоторые предметы, чтобы они придавали мне сил в минуты одиночества и напоминали о счастье. В том числе и маленькую жестяную ложку — она из ресторана «Алеко», в Йеникёе. Мы с Феридуном в тот вечер увлеклись разговором о футболе — оба болели за «Фенербахче», поэтому повода для споров не было, — а Фюсун засунула эту ложку от скуки в рот. А вот солонку она держала, засмотревшись на ржавое русское судно, проплывавшее перед окном, совсем близко от нас; когда она взяла её в руки, от движений его винта задрожали бутылки и стаканы. Обертку в форме рожка с обгрызанными краями Фюсун бросила на землю во время нашей четвертой встречи, когда съела мороженное, которое мы купили в кафе «Зейнель» в Истинье. Я шел сзади и мгновенно сунул обертку себе в карман. Возвращаясь домой, часто пьяный, подолгу рассматривал эти вещи, запершись у себя в комнате, чтобы не попасться матери на глаза, и спустя пару дней относил их в «Дом милосердия», к другим таким же важным для меня предметам.