Пока Феридун говорил, я вдруг узнал старинный деревянный особняк, занавешенные темным балконы которого выходили на сквер. То был один из двух тайных и невероятно дорогих домов свиданий Нишанташи, принадлежавший известному предпринимателю-еврею. Излюбленным предметом двусмысленных шуток тамошних барышень были экстатические крики богатых господ, предававшихся летними ночами любовным утехам, соединявшиеся с музыкой фильма, звоном мечей и, в особенности, с возгласами слепых героев, по ходу действия мелодрам внезапно обретавших зрение: «Прозреваю! О-о, я прозреваю!» Иногда заскучавшие в ожидании клиентов задорные красотки в коротеньких юбках поднимались к себе в комнаты и со своих балконов смотрели кино.

Такие балконы, обычно битком набитые, часто окружали зрительные залы кинотеатров, подобно ложам в «Ла Скала». Так было, скажем, в кинотеатре «Парк Йылдыз» в Шехзадебаши, где балконы находились так близко от нас, зрителей, что во время фильма «Моя любовь и гордость», после сцены, в которой богатый отец устраивает сыну нагоняй («Если ты женишься на торговке, я лишу тебя наследства и вычеркну из завещания!»), перебранка, разгоревшаяся на одном из балконов, смешалась с ссорой на экране. А в летнем кинотеатре «Яз Чичек», недалеко от зимнего «Чичек» в Карагюмрюке, мы смотрели фильм «Торговка симитами», сценарий для которого писал самолично молодой супруг Феридун и который, по его словам, был трактовкой романа Ксавье де Монтепена «Разносчица хлеба». В главной роли предстала Фатьма Гирик, и какой-то тучный папаша, жавшийся с семейством на балконе прямо над нами, где для него накрыли стол с ракы, проявлял недовольство актрисой, все время приговаривая: «Ну разве Тюркан Шорай бы так сыграла? Нет, сестричка! Нет, ничего у тебя не выходит!» Он явно видел фильм накануне вечером и поэтому громко, в красочных выражениях сообщал всему кинотеатру, что должно произойти; и если кто из зрителей шипел на него: «Да тише вы, дайте посмотреть!», тут же со своего балкона вступал в перепалку, во время которой фильму и актерам доставалось еще больше. Фюсун решила, что происходящее задевает мужа, и прижалась к Феридуну, от чего мне сделалось больней.

На обратном пути мне совершенно не хотелось видеть, как Фюсун, задремав на заднем сиденье или болтая с Четином, который, как обычно, внимательно и осторожно вел машину, положила голову на плечо супруга либо прилегла на его живот, а Феридун обнимает её одной рукой. Поэтому, пока автомобиль мчался во влажной жаркой летней ночи, я всматривался в темноту, откуда доносился треск цикад, и вдыхал запах пыли, плесени и жимолости, влетавший в приоткрытые окна машины с ночных улиц. Муж с женой часто обнимали друг друга во время просмотра, — так было, например, в кинотеатре «Инчжирли» в Бакыркёе, где мы смотрели детективы, навеянные американским кино и жизнью стамбульских улиц, — и тогда я мрачнел, замолкал и замыкался в себе, как герой фильма «Меж двух огней», затаивший страдания. Иногда я думал, что Фюсун специально кладет при мне голову мужу на плечо, чтобы я ревновал, и тогда пытался тоже чем-то задеть её. Делал вид, что совершенно не замечаю тихого шепота и смеха молодоженов, но полностью погружен в фильм, и, чтобы показать это, изо всех сил хохотал в том месте, где улыбались только самые тупые. Потом хихикал всю дорогу, как турецкие интеллигенты, которые ходят на простые фильмы, но чувствуют себя неуютно, потому что такое кино — для народа, и они, едва заметив какую-нибудь забавную деталь, которую не видит никто, не преминут презрительно посмеяться.

Меня не особо беспокоило, когда Феридун, расчувствовавшись, сам клал ей руку на плечо — он делал это редко, — но мне становилось плохо, когда под тем же предлогом сама Фюсун нежно клала голову ему на плечо, и в такие моменты я думал, что она специально хочет сделать мне больно, считал её бессердечной и злился сам на себя.

В один из прохладных дождливых дней конца августа, после того как над Стамбулом пролетела первая стая направлявшихся с Балкан в Африку аистов (я даже не вспомнил, что ровно год назад была наша с Сибель вечеринка по случаю окончания лета), мы смотрели фильм «Я полюбил нищую» в летнем зале кинотеатра «Йумурджак», расположенном в сквере посреди рынка Бешикташ. В темноте я заметил, что Фюсун с мужем держатся за руки под кофтой, лежавшей у Фюсун на коленях. Меня охватила ревность. Впоследствии в других подобных случаях, когда я решал, что ревность уже не терзает меня, пристально смотрел на них под предлогом того, что меняю позу или закуриваю сигарету. Почему они держались за руки у меня на глазах? Ведь они женаты, делят постель, у них масса возможностей касаться друг друга...

От ревности у меня обычно портилось настроение, и тогда безнравственно плохим, невероятно сырым, жалким и далеким от реальности мне казался не только фильм, который мы в ту минуту смотрели, но и все фильмы, которые мы видели прежде. Тогда мне надоедали глупые влюбленные, которые то и дело пели дурацкие романтические песни; надоедали все деревенские девочки в платках, но с накрашенными губами, которые из служанок умудрялись в одночасье стать известными певицами. Меня раздражали фильмы про закадычных друзей-сержантов или братьев по крови, бесстыдно заговаривавших с героинями на городских улицах, — Феридун такие фильмы с усмешкой называл адаптацией «Трех мушкетеров» Дюма. В кинотеатре «Арзу» в Ферикёе мы видели две подобные картины. Они назывались «Три близнеца из Касымпаша» и «Три храбреца». Герои были в черных рубашках. Но так как администрация кинотеатра из-за конкуренции показывала по два или три фильма, невероятно урезанных, понять, о чем шла речь, было невозможно. Я порядком устал от самоотверженных влюбленных («Стойте! Стойте? Танжу невиновен! Преступник, которого вы ищете, — я!» — кричала Хюлья Кочйигит в фильме «Под акациями», остановленном на половине из-за дождя); от матерей, готовых на все, лишь бы достать деньги на операцию слепому ребенку (об этом был фильм «Разбитое сердце», который показывали в кинотеатре Парка культуры в Ускюдаре, где в перерыве между фильмами шло представление гимнастов); от друзей главного героя, кричавших: «Спасайся, дружок, я задержу врагов!» (таких обычно играл актер Эрол Таш, который, как утверждал Феридун, обещал поучаствовать и в нашем фильме); от самоотверженных парней из соседнего квартала, отворачивавшихся от своего счастья и говоривших любимой девушке: «Ты — возлюбленная моего друга!» В минуты безысходности мне были безразличны даже героини, признававшиеся: «Я — бедная продавщица, а вы — сын богатого фабриканта», и грустные одинокие богачи, которые, погрузившись с головой в любовные страдания, заезжали под любым предлогом навестить дальних бедных родственников, лишь бы только повидать возлюбленную.

Мое непрочное счастье, помогавшее мне с симпатией смотреть фильм на колыхавшемся от ветра экране и любить зрителей в кинотеатре, от малейшего порыва ревности умело в мгновение ока превращаться в самую черную тоску, от которой я проклинал весь свет. Но когда я основательно проникался мраком убогого мира постоянно терявших зрение деревенских красавиц, наступал какой-нибудь волшебный миг, — например, бархатная рука Фюсун невзначай касалась моей, — и весь мир снова озарялся. И тогда, чтобы не утратить блаженства случайного столкновения, я не двигал рукой, во все глаза смотрел на экран, совершенно не понимая, о чем там речь, чувствовал, что она тоже специально не двигает рукой и дает мне касаться себя, и готов был потерять сознание от счастья.