к Атлантике, над миром обыкновенных людей, который, тем не менее, с каждой секундой на крошечный шаг, но приближается к миру Алисы.

Или не приближается, и река времени несет нас к обрыву, а тот мир — другой…

От повторяющегося в мыслях слово «время» его вдруг осенило, и он испуганно засучил рукав — поглядеть на часы. Было еще рано, он вполне успевал на автобус, даже с запасом. Лучше просидеть этот запас на остановке, а то можно опять замечтаться. Он перевесил дорожную сумку на другое плечо, кинул прощальный взгляд на деревню, повернулся напоследок к перелеску.

По тропинке, огибающей бывший пруд, шла женщина.

Марию он узнал сразу, она почти не изменилась за четыре года. Похудела еще больше, разве что, а так даже одежда была та же. За правую руку Мария вела девочку лет трех.

Он не сделал попытки отвернуться, просто стоял и смотрел на приближавшуюся девушку. А она тоже узнала сразу — глаза изумленно расширились, шаги все замедлялись, пока она не остановилась шагах в пяти и не выдохнула:

— Коль… Живой…

— Да, Маш.

Черные глаза Маши были полны слез и казались огромными, в пол-лица. И все же это были счастливые слезы.

— А как… как же так вышло. Ведь все обшарили, не нашли.

— Не там искали, — ложь давалась легко, он говорил уверенно и спокойно. — Я выскочил раньше, просто ничего не соображал. Прошел через лес, вышел с другой стороны. Там меня подобрала машина, которая ехала от Москвы. Они торопились, не стали сворачивать к ближайшему населенному пункту и довезли до Калужской области.

— Да, но там же должны были сообщить?

— У меня провал в памяти случился, амнезия, так что имя и фамилию я не назвал. Особых примет нет. Ну вот, там я подлечился. Бросил пить, тошнило просто от этого. Мир не без добрых людей — мне выправили документы, помогли на стройку устроиться, надо же где-то работать. Там постепенно все вспомнил. Назад не тянуло.

— Но ты все-таки вернулся…

— Да, тут один из нашего управления ездил в Приокск по делам фирмы. Ему нужен был человек, чтобы помочь оборудование довезти, будешь смеяться, но он боялся запить. После заключения сделки он-таки запил и отправил меня на работу. Чтобы я ему своей трезвой физиономией не маячил. Неужели не смешно?

На ресницах у Маши все еще дрожали слезы. Она сделала попытку вымученно улыбнуться.

— Да что я все о себе. Ты как? У тебя же дочка, поздравляю.

— Нормально я, — теперь у Марии слегка дрожал голос. — Сережа утонул два года назад.

— Знаю, Маш, — вырвалось у Коли прежде, чем он спохватился, что слышать об этом не мог. Но Маша не обратила внимания.

— Утонул. Мы с Алечкой у свекрови живем, некуда больше податься. Она злая сильно, иногда ничего, а иногда гонит — говорит, я ее сына до смерти довела. Говорит, что я иждивенка.

— Так ты не работаешь?

— По дому да, а так в деревнях нигде поблизости работы нет. Ездить если только, но туда нельзя с ребенком. Дядя Саша Черкасов раньше очень хорошо помогал. А потом у нас какие-то бандюганы объявились из соседнего района. На дядю Сашу наехали, его самого избили — он даже в больнице лежал, — и дом у них сожгли. И участкового нашего, Алексей Иваныча, прошлым летом застрелили.

— Господи! Отличный же был мужик!

— Да, очень хороший, теперь и не бывает таких. Но у этих бандюков связи были где-то наверху, их и не трогали. Потом они у себя в районе натворили что-то страшное, вроде целую семью вырезали, и их все же пришлось арестовать. Только Черкасовым все пришлось начинать заново. Иногда я им помогаю что-то сделать по хозяйству, они за то Алечку подкармливают.

— Но подожди, так же нельзя. Ты же жила где-то в Москве? Я не помню точно, но за детдомовцами, кажется, оставалось их жилье? Может, написать, узнать, я понимаю, сейчас везде беспредел, но вдруг?

Маша покачала головой.

— Да, оставалось, — сказала она неестественно спокойным тоном. — Только больше нет. Меня тогда Сергей уговорил приватизировать квартиру и продать. Как раз был девяносто четвертый год, это только начиналось. Я сама виновата, не подумала над последствиями. Он обещал, что на эти деньги дом в деревне отремонтируем, заживем нормально.

— Ах он, сукин сын… — Коля спохватился только, встретив взгляд девочки — та смотрела не по-детски серьезно из-под сросшихся черных бровок. Коля осекся — не дело материть при ребенке ее покойного отца, каким бы тот ни был.

Маша истолковала его молчание по-своему.

— Не беспокойся, она не повторит. Она не разговаривает.

— Совсем, что ли? Глухонемая? Извини, если что…

— Нет, она слышит. Один раз к нам в больницу детский невролог приезжала. Посмотрела, сказала: ребенок все понимает, заговорит. Но это давно было. В прошлом мае.

— А сейчас ей сколько?

— В октябре четыре. Я с ней занимаюсь, если есть возможность. А в город возить не получается. Попутку поймать трудно, автобус очень неудобно ездит, раз в сутки. На вокзале если только ночевать.

Замечателен был тон Маши. Она не жаловалась, а говорила спокойно, буднично, как о самых естественных вещах. Она уже похоронила всякую надежду и знала наверняка, что ее жизнь, нет, не жизнь, а выживание, пройдет и закончится именно так, без единой светлой искорки. И девочка — как ребенок с военных фотографий. Кир был старше всего на четыре года — солнечный, развитый, уверенный в себе мальчишка. Какая же пропасть…

— Ты не будешь в свой дом заходить? Нет? Тогда я пойду, а то свекровь может разозлиться, тогда она замыкает дверь, чтобы мы с Алечкой в дом не попали.

Вокруг стоял тихий, прекрасный последней яркой красотой сентябрь. Коля молчал несколько секунд, вслушиваясь в осеннюю тишину, затем сказал:

— Вещей у тебя немного, наверное? Быстро собраться сможешь?

— Что? — не поняла Маша.

— Ну, вещи твои и девочки ты сможешь быстро собрать? Автобус через три часа и до него еще час идти.

— Что?

— То. Тебе надо уезжать, в городе хоть какая-то работа есть. Я тут в соседней области обосновался, поедем сейчас, помогу на первых порах. Здесь ты пропадешь, и Алечка тоже.

Она хватала воздух ртом, как рыбка, снятая с крючка. Не могла найти слов и не могла поверить.

— Нет, что ты… я же не могу…

— Это ты здесь оставаться не можешь. Дядя Саша Черкасов — другое дело, он земледелец от бога. А мы с тобой городские, здесь не приживемся. Тебя ведь учили чему-то в детдоме, профессия должна быть?

— Да, —