Джейн сидела неподвижно, словно камень; горящий яростью взгляд направлен в лес, где на деревьях появились первые почки.

— Ну ладно, — сказал Ройс. Для такой пигалицы у нее котелок недурно варит. Не хочет разговаривать, не хочет сближаться. Лицо и руки девчонки сплошь покрывали маленькие болячки, каждая не больше мухи, но она чесала их вовсе не так часто, как ожидал Ройс. Да уж, кремень, а не девка. Сидит и думает, небось прикидывает, как сбежать.

Такая девчонка ему по сердцу. А вот то, что над ней собираются учинить…

Какая несправедливость, что, путешествуя в такую даль второй раз, она едет той же самой дорогой!

«Я уже была в Огайо, — думала Джейн. — Лучше бы другие места посмотреть».

Да и все остальное осталось прежним. Она снова была пленницей, и Дохлый Кролик на козлах пригрозил ей той же самой угрозой, какую использовал Райли Стин, когда Джейн была еще маленькой. Они наверняка оставят фургон в Абердине, на противоположном от Мейсвилля берегу, и остаток пути проделают по реке. Так почему бы им не ехать той же самой дорогой?

Интересно, поверит ли кто-нибудь Кролику, если он скажет, что она сумасшедшая? Вполне может быть. Множество ее друзей в Нью-Йорке попали в исправительные дома, потому что кто-то заявил, что они сумасшедшие. Джейн почесала голову, и Кролик глянул на нее. Его зовут Ройс.

«Небось ждет, что я на него наброшусь, выцарапаю ему глаза или еще что и убегу со связанными ногами, — подумала Джейн. — Вот поэтому он со мной и разговаривает, успокоить хочет».

Однако она не пыталась проделать такое со Стином и сейчас пытаться не станет. Лучше сидеть спокойно и дожидаться более подходящего случая. Зуд не проходил, и Джейн снова почесала голову, чувствуя под пальцами тонкие волоски, прорастающие на месте исчезающих шрамов. Кожа стала невероятно нежной: после каждого прикосновения к собственному телу Джейн казалось, что остается новая болячка.

Это все индеец виноват, тот самый чернокожий индеец, который сделал что-то ужасное со вторым Кроликом, с вонючим карликом. И как только индеец мог быть таким жестоким — ведь ей он так здорово помог! Она все еще была покрыта болячками, но это хорошая боль. Болячки заживают, а шрамы остаются уродливыми навсегда. Болячки означают, что у нее нарастает новая кожа, и когда-нибудь на Джейн больше не будут с ужасом коситься на улицах. Она уже начала чувствовать себя по-другому — ей больше не хотелось провалиться сквозь землю, когда кто-то бросал на нее взгляд.

Ройс и тот, другой Кролик, Чарли, называли индейца «чакмооль», но вряд ли это его имя. Интересно, есть ли у него вообще имя, и почему его никто не знает. Может быть, он скажет ей в следующий раз, когда они встретятся, — а это будет скоро. Джейн представила себе Кентукки на карте: штат Кентукки, словно вытянутый большой палец, протянулся на восток от Миссисипи, а Луисвилл находится на косточке сустава. Именно туда они едут, и чакмооль хочет, чтобы она там сделала что-то для него. Что-то очень важное. Если он заставит ее шрамы исчезнуть, то она сделает для него все, что угодно, потому что без шрамов папа снова ее признает.

Подумав о папе, Джейн закусила губу, чтобы не дрожала, отвернулась от Ройса и стала смотреть на лес. Деревья все еще голые, но на кустах вдоль дороги уже появляются почки. Ярко-зеленые стебли вьющихся растений оплетали голые стволы, напоминая Джейн о крушении поезда: как тормоз вдруг расцвел побегами и разломился на части, а платформа сошла с рельсов, упала в канаву и перевернулась. Джейн точно знала, что это тоже сделал индеец, но зачем? Почему он так хорошо относится к ней и в то же время устроил крушение поезда, на котором ехал ее папа?

На глазах Джейн леса уступали место полям, ощетинившимся короткими стеблями кукурузы прошлого урожая; кое-где вороны тыкали клювом в рыхлую землю.

Не знаешь, что и подумать. Папа мог пострадать при крушении или даже погибнуть, и тогда…

Джейн снова закусила губу, на сей раз еще сильнее, и проглотила слезы. Она не станет плакать перед Ройсом. Не будет брыкаться, но и слабости не покажет. Папа жив. Должен быть жив. Потому что иначе он никогда не увидит, что ее шрамы исчезли.

— Не плачь, сестренка, — сказал Ройс. Она сердито глянула на него, и он неловко потрепал ее по плечу. — Терпеть не могу, когда девочка плачет. Может, остановимся на минутку и перекусим? Чакмооль мне яйца оторвет, как сказал бы незабвенный Чарли — пардон, конечно, — но мы его еще дня три не увидим, а я не прочь поразмяться.

Ройс натянул поводья, останавливая мула, спрыгнул на землю и, кряхтя, наклонился вперед.

— От этой тряски я чувствую себя старше Лондонского моста, — проворчал он. — В такой чудесный денек стоит немного передохнуть.

Джейн тоже слезла с повозки, осторожно ступая коротко связанными ногами. Было очень здорово немного постоять на месте, однако происходящее сбивало с толку. Сначала Ройс угрожает вырезать ей язык, а потом расстраивается, увидев ее в слезах. Может, он вовсе не такое чудовище, каким показался сначала?

Ну почему все так запутано? Нельзя даже быть уверенной, что плохие люди останутся плохими. Это пугает, потому что если плохие люди не всегда плохие, то, значит, и хорошие тоже не всегда бывают хорошими. Эта мысль пришла в голову, прежде чем Джейн успела остановить ее и сказать: «Нет. Папа придет. Он жив. Он обязательно придет и спасет меня».

По-другому и быть не может.

Токскатль, 8-Череп — 27 марта 1843 г.

Шлюзы на водопадах Огайо открылись всего две недели назад, и пристань в Луисвилле заполнили разношерстные суда. Они стояли по четыре в ряд, скучая под холодным дождем, пока их капитаны спорили с портовым начальством об оплате стоянки и погрузки. На берегу вновь прибывшие моряки из Нового Орлеана, Питсбурга и Сент-Луиса рыскали по игровым залам и пивным заведениям, проталкиваясь мимо фермеров, спустившихся с гор, чтобы продать свинину, табак и виски.

Дождь и пелена дыма из труб потрепанной флотилии придавали городу какой-то призрачный вид; фонари на улицах Луисвилла расплывались бледными пятнами — застывшее свечение, едва разгоняющее тьму.

Райли Стин проехал мимо тесной группы одетых в жилеты южан — на аукцион рабов собрались. Опускались сумерки, а с ними и столбик термометра. Стин промок насквозь под дождем, много дней не спал, но, постоянно потягивая бальзам Трафагена, взятый из коробки со снадобьями, чувствовал себя как нельзя лучше и не обращал внимания на мокрую и холодную погоду. Бальзам дивно помогал избавиться от сонливости, однако его положительное влияние на настроение Стин заметил только сейчас: он не мог удержаться от улыбки, пробираясь сквозь толпу, пока не нашел Третью улицу, где повернул на юг, в противоположную от реки сторону, к принадлежащему ему дому на Бродвее. Харман Бленнерхассет передал дом в собственность Стина тридцать пять лет назад, когда с позором бежал в болота Луизианы. С тех пор Стин побывал там всего десяток раз, обычно по какому-нибудь делу, которое лучше держать подальше от любопытных глаз.