мессир, поезжайте. А Сибилла?.. Что ж, она ведь всё же женщина... — с несколько загадочным выражением лица проговорила Агнесса и добавила: — И моя дочь. Расскажите ей про него, опишите его глаза и волосы, его стан и манеры...

Коннетабль прекрасно понимал, в какую игру вступает. Одно дело быть просто магнатом Утремера, другое — женить младшего брата на принцессе, что, очень возможно, откроет ему в будущем путь к трону Иерусалима. Малыш Гвидо — король? Да в такое и поверить трудно. Он, конечно, ещё очень глуп, чтобы править, но... не завтра же ему скипетр да державу в руки брать? Не боги горшки обжигают, поумнеет с возрастом.

Впрочем, для начала следовало уговорить Сибиллу хотя бы взглянуть на заморского феба.

Она сдалась на уговоры матери и коннетабля Амори́ка, уверявшего, будто на свете нет никого прекраснее Гюи де Лузиньяна.

— Хорошо, — ответила принцесса. — Принять его я буду рада и с удовольствием поговорю с ним, посмотрю, так ли он хорош, как вы говорили мне.

Сказав это, она мысленно добавила:

«Приму, поговорю, посмотрю и... выставлю! Выгоню англичанишку вон!»[46]

Сибилла была настроена решительно, ей надоели непрестанные попытки расстроить предстоящую их с бароном Ибелинским помолвку. Принцесса ужасно скучала о Бальдуэне, жалела, что обошлась с ним так неласково.

Она не раз плакала из-за этого и поклялась, что никому не позволит разрушить их любовь. А выкуп? Ну и что? Что за глупость в самом-то деле? Всё равно они поженятся! Даже если базилевс Мануил и не даст её возлюбленному ни обола — чего просто не может быть, ведь всем известна щедрость императора! — король, этот или будущий, найдёт, чем заплатить. Пусть Саладин подождёт! Только скорее бы уж возвращался её не юный, но прекрасный принц.

IV

Тем временем дела сеньора Рамлы складывались как нельзя более удачно. Порфирородный родственник выслушал брата мужа своей внучатой племянницы со вниманием и решил проблему, приказав казначеям выдать просителю необходимые для уплаты выкупа сто двадцать тысяч динаров. Барон мог отправляться в Утремер, однако из соображений учтивости Бальдуэн задержался в Константинополе на Рождество, совпадавшее, как известно, на его родине с наступлением нового 1180 года.

В Византии шёл год 6688-й, 13 индикт 445 цикла, и никто или почти никто из жителей Второго Рима не знал тогда, что году этому суждено стать последним в череде «тучных лет», ибо заканчивался Золотой Век Комнинов и начиналось суровое лихолетье. Императорский двор в Константинополе поражал воображение ослепительным блеском, невообразимой роскошью и невиданным великолепием. Кто рискнул бы усомниться в справедливости пророчеств, обещавших процветающей Византии, оплоту христианства на Востоке, стоять и стоять в веках?

Даже недавнее поражение в войне с турками словно бы прошло здесь незамеченным, никто уже и не помнил про резню при Мириокефалоне. Чего только не происходило за долгую историю Второго Рима! Бывали и триумфы, случались и падения. Время высушит слёзы, залечит раны, смоет засохшую кровь. Кто в конце седьмого века шестого тысячелетия от сотворения мира посмел бы предположить, какие ужасы принесёт приближавшееся восьмое столетие великой державе, которая, точно перезрелое яблочко с дерева, рухнет под ноги завоевателям?

Нет, решительно невозможно было предположить такое, даже помыслить страшно.

Не думал о грядущих судьбах Византии и Бальдуэн Ибелин, его сознание занимали мысли о предстоящем возвращении домой, встрече с Сибиллой. Теперь он вернётся к ней победителем и скажет: «Государыня, я собрал выкуп, который мне надлежало заплатить Саладину. Вы желали видеть меня не раньше, чем я верну султану все до последнего безанта? Теперь я — свободный человек, и ничто больше не сможет помешать нашему союзу!»

Несмотря на стремление поскорее вернуться домой и увидеться с возлюбленной, сеньор Рамлы не спешил уезжать, дабы не обидеть своего благодетеля, ожидая, когда закончатся торжества, и приличия позволят ему отбыть из Константинополя.

Мануил любил веселье и жаловал западных христиан, которых при его дворе всегда имелось более чем достаточно. Латынь, немецкая, английская, а уж в особенности французская речь звучала во дворцах и на торгах, в полках и на кораблях, не говоря уж об окружении венценосной супруги, базилиссы Марии Антиохийской. Многие вельможи имели жён-латинянок, а тут ещё дочь императора от брака с Бертой Зульцбахской, порфирородная Мария, до неприличия засидевшаяся в девках — в двадцать восемь многие уже о внуках думают — наконец обрела мужа в лице Райньеро де Монферрата, брата Гвильгельмо Длинного Меча. Мало того, наследник престола, десятилетний Алексей Второй, сочетался узами Гименея с девятилетней Агнессой, принцессой французской. Словом, праздник на празднике, где уж тут уехать вовремя?

Кроме того, встретился Бальдуэну земляк; советник иерусалимского правителя, канцлер двора, архиепископ Тирский, архидьякон Назарета, летописец Гвильом, также загостился при императорском дворе, застрял, можно сказать, на пути из Европы, куда ездил, чтобы принять участие в Третьем Латеранском соборе. Человек этот в глазах барона представлял собой образец того, каким надлежало быть священнослужителю: опытным наставником, мудрым учителем, настоящим духовным пастырем, вторым отцом, которому любой родитель почёл бы за счастье отдать на воспитание своё чадо, да и что говорить, сам с радостью принял бы поучение. Пятидесятилетний Гвильом едва ли не во всём являлся противоположностью архиепископу Кесарии, чья алчность и распущенность стали уже притчей во языцех всего Утремера; чью возлюбленную, жену купца из Наплуза Пасхию де Ривери, стали с некоторых пор называть мадам архиепископесса.

Надо ли говорить, что сеньор Рамлы обрадовался встрече с Гвильомом? Однако разговор вышел довольно грустным, хотя святитель Тирский и желал совсем другого. Он не мог скрыть озабоченности, поскольку, как человек умный, проницательный и весьма дальновидный, загодя предчувствовал приближение грозы, собиравшейся не только над Византией, но и над всем христианским Востоком. Как человек весьма небезразличный к его судьбам, он считал себя обязанным поделиться тревожными мыслями с тем, которому, бесспорно, симпатизировал.

— Увы, сын мой, — сказал он с искренним огорчением, — император умирает. Он сам знает это, но не желает верить, полагаясь на прогнозы астрологов.

— Да, монсеньор, — кивнув, произнёс Бальдуэн. — Я так же слышал, что базилевсу, да продлит Господь его благословенное царствование, предсказано впереди ещё целых четырнадцать лет. За это время наследник Алексей вырастет, встанет на ноги, ведь ему тогда исполнится почти двадцать пять.

Архиепископ вздохнул, ему очень хотелось верить в слова барона, но не верилось, Гвильом прежде всего полагался на свои выводы, а они были неутешительны.

— Я так же, как и вы, молю Бога, чтобы пророчество исполнилось... Мне