— Они не штурмовали, потому что ждали отмашки от Вышинского?

Костя спросил, мужчина напротив хмыкнул. Посмотрел над плечом Кости в витринное окно, будто размышляя, потом в голубые Гордеевские глаза…

— А ты как думаешь?

— Группе приказали не штурмовать, ждать. Пошли по вертикали, всем ссыкотно было связываться с Вышинским напрямую. Не дебилы же, понимали, во что выльется. И вообще, и для них. Не хотели подставляться. И князька своего подставлять тоже не хотели. Рука-то кормит. Но пока их князек соображал — эти расстреливали. В итоге пересрались даже между собой, один убил другого. Может даже случайно. Это его не остановило. Остался сам — продолжал психовать. Страдали люди. Жизнями платили. Закончилось всё тем, что младший Вышинский остался один на один с ребенком. Вероятно, тогда Вышинский разродился решением. Героический, сука, поступок. Пожертвовать сыном-ушлепком ради какой-то одной маленькой убогонькой жизни. А может он давал приказ штурмовать, но не ложить своего. Просто как-то так случилось… Начался штурм. Его грохнули. А дальше… Кому стало бы легче от того, что люди узнали бы правду, ведь так? Вышинский уже пострадал — сына лишился. Зачем усугублять, если можно нарисовать всё так, будто захват проводил один? Тот, которого убили чуть раньше. Зачем накликать на себя беду и получать нового князька, если с этим — норм работается? Если с этим все уже повязаны. Если этот позволяет и не бедствовать, и в порядке держит. За редкими исключениями. Вот такими. Но что такое восемь жизней, правда ведь? Статистическая погрешность, не больше. Не будь Вышинского — твердого хозяйственника, может весь город в трупах был бы.

Костя говорил, чувствуя, что грудь распирает от злости. Потому что в этом вся суть порочности системы, которую он раньше воспринимал данностью. Абсолютная безнаказанность. Абсолютное бесстрашие. Сплошная круговая порука, в которой нет места ни справедливости, ни бунту против её отсутствия. Потому что локомотив несется, снося всё на своем пути. Люди разлетаются, как кегли. Судьбы рушатся со звуком хрустящих костей и разрывающихся душ. Но их глушит бесконечный, закладывающий уши, гудок поезда, который не перекречишь, который не переплачешь.

— Договорились, подтасовали. Записи с камер удалили, свидетелей нет. Агата сказала то, что надо было сказать, если её вообще кто-то спрашивал, а не списали на аффект. Замяли, в общем. И жили себе дальше. Ну и в принципе, почему не жить-то?

Костя задал вопрос, следователь плечами пожал, смотря при этом с легкой улыбкой…

— Мне очень нравится в тебе самоуверенность. Почему-то не сомневаюсь, что не мне одному. Наверное, именно благодаря этому ты так многого добился. И ещё добьешься. Но иногда это плохо, потому что ты спешишь.

— В чем я неправ?

Костя спросил, Валентин перевел голову к другому плечу. Снова улыбнулся. Он чувствовал себя расслабленно. Будто убедился в своей правоте. Будто знает: всё сделал правильно…

— Они не ждали отмашки от Вышинского, Костя. Отмашка была, когда его сын грохнул напарника.

— Тогда чего они ждали?

— Ты неправильный вопрос задаешь. Не «чего они ждали», а «какой была отмашка».

— Какой?

Спрашивая, Костя уже знал ответ. Он очевиден, пусть и до невозможности страшен. Настолько, что до последнего пытаешься убедить себя в том, что всё иначе.

— Ждать, пока он сам положит всех свидетелей.

— Когда штурм начался — Агата была жива.

Костя складывал в голове и параллельно озвучивал. Видел в глазах напротив ответы и чувствовал, будто дохнет просто. Злость уже не жжет грудь, она с головой накрывает, преображаясь в абсолютный страх.

— Потому что она нашла пистолет. Ублюдок отвернулся, она потянулась за пушкой. Штурм начался, только когда она нашла пистолет и направила на него…

Который рушит последние капли веры в собственное хладнокровие.

— Они не собирались её спасать, Костя. Они должны были спасти его. Незаметно вывести, передать отцу. Потом бы всё сфальсифицировали. Убийца отлежал бы в больничке, а через какое-то время вернулся, как новая монета. Просто Агата об этом не знала. Она разрушила их планы. Она не знала, что на улице ждут, когда ему надоест с ней играться, что всем уже без разницы, одним человеком больше или меньше. Что для всех, кто в курсе, она — уже труп. Она ждала помощи, но никто не собирался ей помогать. Она просто очень хотела жить…

Валентин подводил к главному, не говоря напрямую то, что Костя уже понимал. Он будто всё это видел. Причем её глазами.

Казалось, что даже ощущал, как рвется из груди её сердце за секунду до… Не осознавая, что это рвется его. И что тоже за секунду.

— Это она его застрелила…

— Да, Костя. Это сделала твоя Агата.

Костя летел домой, раз за разом прокручивая в голове рассказ следователя, который слишком рьяно взялся разбираться в том, что собирались прятать.

Дело вёл не он. И даже доступ к материалам он получить не должен был. Но однажды ему в кабинет привели девочку, чтобы посидела, пока другой следователь переговорит с её опекуном. Привели именно к нему, потому что у него вроде как был опыт общения с детьми. Зря привели. А может наоборот — ой как не зря…

Валентин познакомился с Агатой. У неё была огромная бинтовая повязка на половину лица. Мужчина знал, кто это. Знал, что не нужно лезть. Но зачем-то спросил, как так получилось… Просто из жалости. Потому что Агата выглядела так, будто не понимает, что живет.

Оказалось, что она ничего толком не помнит. В голове — сумбур, абсолютно расходившийся с тем, как всё ему объяснял ведший дело коллега. И это нормально, потому что у ребенка шок. Но что-то подсказывало Валентину, что к ней нужно прислушаться. А когда стало понятно, почему, мужчина осознал, что жить этому ребенку осталось недолго. И никто за него не заступится.

Точно так же, как никто не пошел против воли человека власти, просто ожидая, когда младший Вышинский сам заметет свои следы, никто не рискнет собой, чтобы защитить её теперь.

Первым пришло осознание неизбежности. Дальше пусть горькое, но вроде бы переживабельное признание, что он — такой же. Тоже бессильный рядом. Что это не его дело и крест не его.

Но потом…

У Валентина росли две дочки. Старшая — ровесница Агаты. И страх, что на месте никому не нужной девочки с порезом на лице могла бы оказаться одна из них, сделал свое дело.

Дети вообще часто меняют людей. Ставят новые планки. И новые же стандарты. Заставляют по-новому посмотреть на себя. И на мир вокруг тоже.

Думая о своих, следователь спас Агату.

Понимал, что в какой-то мере рушит этим собственную реальность, карьерные перспективы и отказывается от стабильности, но жизнь чьего-то ребенка казалась ему стоящей большего. Мать погибла, закрывая от психа её. Ему, чтобы закрыть собой, не пришлось погибать. Просто быть очень внимательным. И очень отчаянным.