Таково же оказалось мнение моего давнего знакомого еще по инсбрукской юности, графа Артура Энценберга: “Я испытал истинное удовольствие и поздравляю вас со всей искренностью. Это первые разумные слова, мужественно противопоставленные безумному хору ретроградов, слепых фанатиков, тупых бюрократов, политических спекулянтов и ангажированной прессы и разнузданных собраний. При некоторых оговорках я полностью разделяю ваши идеи по поводу “Fatti d’Innspruck”».

Невозможно без содрогания читать строки: «Я испытал истинное удовольствие и поздравляю вас со всей искренностью».

Удовольствия и поздравления в контексте трагедии едва ли уместны, даже в качестве цитаты из чужого письма. Но Грабмайр этого, похоже, не понимал.

Губернатор Тироля Шварценау, считавший себя центристом по отношению к итальянскому вопросу, тоже высказал свою благодарность Грабмайру.

«Меня поблагодарил за поддержку и Шварценау, оказавшийся в очень тяжелой ситуации»[355], – пишет депутат.

У Шварценау в тот момент вообще не было никакой опоры и поддержки. В Тироле положение губернатора было хуже некуда: его теперь ненавидели все – депутаты, жители города, пангерманисты.

Итальянцам в их «священном эгоизме» он был совершенно безразличен хотя бы уже потому, что он не был ни итальянцем, ни социалистом.

Меньше всего их сейчас волновал губернатор Тироля. Им не было дела до того, возможно, единственного человека, которому они в значительной мере были обязаны своим спасением от разъяренной толпы.

Ирредентисты даже не поняли, что ввод войск и их арест были предприняты для их же спасения: для губернатора это был единственный выход после тех выстрелов, которыми они обеспечили себе неминуемую расправу толпы.

В сущности, Шварценау совершил роковую политическую ошибку: он позволил себе совершать поступки и оказался не на той стороне баррикад. С предателями после отступления войска не особенно церемонятся, а генерала в тот момент воспринимали именно как предателя. Юридическое преследование или расправа толпы ему, конечно, не грозили, но и на посту губернатора он долго оставаться не мог: к нему повернулся спиной весь Тироль. Жалел ли об этом генерал, неизвестно. Эрцгерцог Ойген выглядел на его фоне гораздо осторожнее. Речь Грабмайра стала для душевных ран Шварценау спасительным бальзамом: хотя депутат и не сказал о нем ни единого слова, это оказался единственный голос в защиту его позиции.

Если не принимать в расчет некоторое самолюбование, характерное для мемуаров этого речистого депутата Венского парламента, невозможно не согласиться с оценкой Карла Грабмайра: трагические события стали разменной монетой в кампании национализма и непримиримости, которую организовали политики и пресса.

12 ноября очередной номер «Der Scherer» вышел под заголовком «Немецкая кровь!»[356] В газете были размещены пять репродукций картин Августа Пеццеи.

Такой же экстренный номер выпустили газеты «Die Jugend» и «Interessante Blatt». Весь разворот последней занимали картины уличного боя и фотография жертвы, а в следующем экстренном номере «Interessante Blatt» вся первая полоса представляла собой огромное фото лежащего в гробу художника в окружении цветов, венков, напольных свечей и караула гвардейцев.

«Der Scherer» поместила на своих страницах биографию Августа Пеццеи, его фотографии и несколько стихотворений, посвященных художнику. Одним из первых было темпераментное послание Луизы Штольц «Ihr habt’s gewollt!» – «Вы этого хотели!»[357]:

В тот день стихи сочиняли все, не только Артур фон Валльпах, которому дал указание Хаберман. Они запирались в своих кабинетах и сочиняли как умели и как чувствовали. Все «люди “Scherer”» были разлучены несчастьем.

Хаберман осуществлял руководство. Вернее, ему так казалось, что он осуществляет руководство. На самом деле он или бессмысленно перемещался по редакции, или сидел в своем кабинете, глядя в одну точку и предаваясь ужасным мыслям о будущем, которого не осталось.

В одиннадцать ему стало нехорошо. Держась за грудь, он стоял в мужской комнате и смотрел в зеркало на свое мгновенно постаревшее лицо. Его тошнило, но не хотелось, чтобы остальные заметили его слабость. Он уже догадывался, что в коридоре ждет Хеди – поглядывает с тревогой на дверь и предчувствует самое худшее. С тех самых пор, как она его знала, Хеди ждала этого худшего. А ведь он еще не сказал им про то, что аренду в раздираемом страстями Инсбруке не продлили и надо срочно переезжать в Линц. Да и как тут скажешь? Линц! Гуго там как у себя дома, уже привык. А он вот никак не привыкнет. Хаберман не был уроженцем Инсбрука, но любил этот город, как любят близкого человека.

Он появился с осунувшимся серым лицом в крупных каплях пота, поспешно вытер щеки салфеткой.

– Карл! Боже! Ты ужасно выглядишь!

Хаберман постарался через силу улыбнуться ей и ободряюще бросил:

– Не в этот раз!

Из-за двери выглянул Артур.

– Да, дружище! Вид у тебя…

«И что ж они все! – мысленно проворчал он. – Когда не надо, они все тут как тут».

* * *

Были в газете и стихи без подписи[358]:

Фотография последней записки художника была помещена под изображением затерянного в дремучем лесу могильного холмика с одиноко торчащим, покосившимся крестом.