Правда, все это дело будущего, а сейчас Эйлин выдвинула еще одно невыносимое условие: отдельный фургон для перевозки ребе Штерна. Ему нужен карантин, логично заявила она. Никакие другие симптомы, слава богу, пока не проявились, все артисты здоровы, но разве может Бендиго позволить себе риск заразить всю труппу? Ладно, так и быть, Ример согласился на фургон, подумав про себя, что эта уступка ничего не значит: все равно скоро он избавится от этой нахальной шлюхи.

Так и получилось, что «больничный» фургон тащился, замыкая караван из пяти запряженных мулами подвод. С выезда из Викенбурга Эйлин весьма успешно исполняла роль Флоренс Найтингейл.[22]Как только они выехали из города, высокий, худощавый доктор — который, как оказалось, тоже направлялся в пункт их назначения — обернулся на козлах, сдвинул трясущуюся вместе с повозкой джутовую занавеску и взглянул на сиделку и ее пациента.

— Прошу прощения за ухабы, — сказал он, — но, хотя возница я неопытный, не думаю, что эту тряску можно приписать лишь моему неумению. Не худо бы им здесь, в Аризоне, асфальтировать дороги.

— Нет-нет, Иаков, никаких претензий, — отозвалась Эйлин. — Все в порядке.

— А как насчет моего костюма? Никто из твоих коллег не узнал его?

— Я скомпоновала его из трех разных костюмов, причем тех, которые в предстоящих спектаклях использоваться не будут. Думаю, никто ничего не заметил, иначе уже пошли бы разговоры.

— Костюм — ладно, главное, чтобы никто в труппе не захворал, — вздохнул Иаков. — А то обратится кто за помощью, а моих познаний в медицине явно недостаточно, чтобы сойти за настоящего врача.

— Ничего, если кого-нибудь припечет, я скажу, что перепутала и с нами едет не настоящий доктор, а ветеринар.

— Это неплохо, в том смысле, что мулы оспаривать мои познания не станут. Хуже другое: если занедужит животина, а я даже не буду знать, с какой стороны к ней подступиться.

Хмыкнув в ответ, Эйлин повернулась, сняла с головы больного круглую шляпу Иакова, протерла ему лоб влажной салфеткой.

— Спасибо, — промолвил Канацзучи, подняв на нее свои странные матовые глаза.

— Как борода? Не слишком тревожит? — спросила она. — Боюсь, я использовала для ее закрепления на месте слишком много клея, но при такой жаре иначе было нельзя. Мы не могли рисковать тем, что она отвалится и вся наша затея пойдет насмарку.

Канацзучи покачал головой, нащупал рукой «косца», лежавшего рядом с ним под длинным черным плащом, и закрыл глаза, предоставив кочкам, на которых подскакивал фургон, унести его к медитации. Рана была промыта, очищена, перевязана, признаков инфекции не наблюдалось, и сейчас ему требовался только сон. Даже дневная жара пустыни ощущалась успокаивающей. Он положился на мудрость тела, чтобы оно позаботилось обо всем остальном.

Эйлин наблюдала за японцем, пока тот не заснул, все еще пытаясь переварить все то, о чем рассказали ей он и Иаков: похищенные книги, навязчивые сны о башне в пустыне, которая, по слухам, строилась в городке, куда они направлялись. Когда он заснул, она перебралась в переднюю часть фургона и устроилась рядом с сидевшим на козлах Иаковом. Тот тряхнул вожжами и обратился к упряжке:

— Спасибо вам, славные мулы, за то, что едете прямо и позволяете мне почти вами не заниматься. Вы самые лучшие мулы на свете, у меня просто слов нет, как я вами доволен.

— Как самочувствие? — спросила Эйлин.

— Великолепно! Управляться с мулами — весьма простая процедура: натягиваешь поводья влево, они идут налево, натягиваешь направо, они идут направо, — ответил Иаков, после чего подвинулся к ней и заговорщическим тоном добавил: — Никогда раньше никому в этом не признавался, но у меня всегда было тайное желание стать ковбоем.

— Эта страшная тайна умрет вместе со мной, — заверила его Эйлин.

Иаков провел рукой по своему гладко выбритому лицу, которое без ветхозаветной растительности, каковую Эйлин старательно наклеила на Канацзучи, стало выглядеть на пятнадцать лет моложе.

— Я ношу бороду с юности. С шестнадцати лет. Это входит в религиозные требования. Нам нельзя прикасаться бритвой к коже; считается, что это слишком напоминает языческие кровопускательные обряды.

— Слава богу, что на сей раз удалось побриться, не порезавшись.

— Слава богу, что я не стал бриться, подпрыгивая в этом тряском фургоне. Представляю, какая бы у меня была физиономия.

— Зато сейчас она выглядит весьма привлекательно. Того и гляди, женщины станут гоняться за вами по всей пустыне.

— Правда? — промолвил он, помедлив, чтобы обдумать эту мысль. — Хм, наверное, это было бы более чем своеобразно. Кстати, как дела у нашего пациента?

— Отдыхает.

— Вот и хорошо. Какое приятное ощущение: чувствовать, как по коже снова гуляет ветерок. Я чувствую себя голым, как новорожденный младенец. Честно говоря, взгляни я на себя в зеркало, вряд ли узнал бы, чье это лицо.

«Твое, — подумала Эйлин. — Только твое, дорогой, славный человек».

Мулы замедлили шаг, ожидая, когда вожжи передадут им дальнейшие указания.

— О… Но! Так ведь им говорят? Но! Вперед!

Специальный поезд, на котором ехали Фрэнк Оленья Кожа и его мстители-добровольцы, добрался до Викенбурга только после заката. В связи со всяческой волокитой снарядить и отправить состав из Феникса удалось лишь через четыре драгоценных часа после того, как он обнаружил на путях кровь. Привлеченные объявлением о награде в пять тысяч долларов, добровольцы валили валом, отряд разросся до сорока человек. По мере того как они катили по Аризоне, свежие полчища новоявленных крестоносцев приставали к нему, как собачья шерсть к половой тряпке, не говоря уж о чумовой своре газетчиков. В результате такая незатейливая процедура, как опрос персонала станции Викенбург, превратилась в подобие строительства Вавилонской башни: каждый волонтер и репортер сам норовил провести собственное расследование, и Макквити, чтобы унять их раж, пришлось пальнуть в воздух из карабина.

Выяснилось, что никто на станции не видел, чтобы китаец сходил с полуденного почтового поезда, но сам состав все еще стоял на запасном пути, и, хотя кто-то и пытался ликвидировать следы бойни, Фрэнк нашел изрядное количество крови, пролитой в грузовом вагоне. Улик обнаружилось достаточно, чтобы двигаться дальше, и более чем достаточно, чтобы раззадорить эту стаю любителей-охотников за головами предпринять ночную поездку в Каньон Черепа, куда должна прибыть труппа.

По совету Макквити отряд не стал посылать телеграмму на телеграфную станцию Каньона Черепа из опасения, что местные жители захватят беглеца сами и похитят их славу. Убедить преследователей в необходимости такого шага было легче легкого. Ведь если Чоп-Чоп (прозвище, присвоенное убийце-китайцу газетчиками и быстро прижившееся) где-то под рукой, было бы глупо делиться с кем-то славой его поимки.