К общему разочарованию, ребе не мог вспомнить высокого нервного проповедника-евангелиста, который присутствовал на парламенте религий. Встреча собрала более четырехсот представителей духовенства со всего мира, и по прошествии года человеку его возраста, со слабеющей памятью, было почти невозможно вспомнить одно лицо из толпы. Правда, старый раввин с готовностью вызвался просмотреть все свои записи и постараться что-нибудь отыскать, но на это уйдет примерно день.

Короче говоря, дело заходило в тупик, но тут Престо догадался спросить Брахмана, не было ли у него странных посетителей в период, близкий по времени к пропаже. Старик сообщил, что перед ограблением к нему никто не заходил, но странно, что они об этом заговорили, ибо в то самое утро к нему заходил коллекционер редких религиозных манускриптов. Немецкий бизнесмен, высокий, привлекательный, элегантный блондин с изысканными манерами, он пришел выразить сочувствие относительно кражи Тикуней Зогар. После подобающих событию общих слов гость упомянул, что недавно приобрел в Нью-Йорке редкую религиозную книгу, и спросил, сможет ли ребе удостоверить подлинность манускрипта, если он принесет его. Хотя этот человек держался с ненавязчивым дружелюбием и производил приятное впечатление, инстинкт посоветовал ребе Брахману придержать язык. Откуда этому типу известно о краже? За пределами синагоги об этом знали лишь несколько человек, не было даже газетных публикаций.

Жаль, но зрение его слабеет, оказать помощь в вопросе, требующем такого обстоятельного рассмотрения, совершенно не в его силах. У него есть друг, который мог бы помочь, но сейчас этот человек в отъезде. Они поговорили еще, совершенно невинно, потом немец ушел, оставив Брахману визитную карточку с просьбой не счесть за труд дать ему знать, если друг скоро вернется.

Тут Престо жестом волшебника извлек точно такую же визитную карточку, которую он уже показывал им в Нью-Йорке: Фридрих Шварцкирк, тот же самый коллекционер из Чикаго, с которым Престо уже пересекался раньше.

— Уловка с книгой Зогар сработала, — сказал Дойл, — охотник за книгой получил подделку, но у него также возникли подозрения. Если информация на карточке соответствует действительности, то до конторы мистера Шварцкирка от «Палмер-хауза» можно дойти пешком.

Кратчайший путь туда проходил мимо водонапорной башни, но тогда никто из них и не думал, что это может иметь какое-то значение.

На протяжении всего дня голоса в голове Данте Скруджса твердили ему, что именно нынче вечером ему должна улыбнуться удача. Индейская сука почти всю неделю дни напролет торчала перед чертовой башней, почти до сумерек, и убиралась в свой пансион до наступления темноты. Работы она не искала и ни разу не задержалась ни у одной витрины, что совершенно необычно для женщины. Единственное, что она делала у башни, — это стояла и пялилась на проходящих мимо людей, каждый час меняя местоположение и все время держась в толпе, не оставляя ему ни единого шанса сделать свой ход. Были моменты, когда Данте начинал задумываться, уж не почувствовала ли она, что он выслеживает ее: индейцы искусны в этом, как звери.

Раздражение начало закипать в нем, как пар в локомотиве; может, он не ту выбрал? Если у этой суки не все дома, она для него не представляет особого интереса и радости от нее будет мало. Может быть, лучше подыскать для охоты другой объект? Но нет, голоса в то утро звучали так уверенно, а они не ошибаются: он не мог припомнить случая, чтобы голоса направили его не туда, куда нужно.

Уже стемнело, фонарщики завершили свой обход, а она осталась стоять перед башней. Данте не мог знать о том, что индианка тоже слышала голоса, на которые полагалась, — голоса ее предков, — а сегодня вечером они посоветовали ей подождать до наступления темноты. Когда улицы и тротуары опустели, она остановилась перед газовым фонарем близ входа в башню. Семь тридцать, потом восемь часов. Близится час «зеленой реки». Данте Скруджс наблюдал за ней с противоположной стороны улицы, не попадаясь на глаза; его предвкушение и возбуждение мало-помалу возрастали, руки были засунуты в карманы брюк. Одной он держался за свой «ивер-джонсон», другой — за нож.

И вновь Данте, не сводивший глаз со своей жертвы, не замечал, что из экипажа на дальней стороне улицы точно так же, не сводя с него глаз, ведет наблюдение высокий блондин.

Церковные колокола пробили девять часов, и, когда отзвенел последний удар, женщина, видимо, решила больше не ждать. Разочарованно опустив голову, она побрела прочь. Данте встрепенулся — видимо, пришло его время. Нужен только знак.

Переходивший улицу человек уронил газету. Ну вот, голоса подали сигнал.

Отвинтив колпачок с бутылочки с хлороформом, Данте брызнул немного на носовой платок, вернул колпачок на место, переместил руку с носовым платком во внешний карман плаща и ступил вперед, собираясь перейти дорогу. Если она направится, как обычно, в пансион, то, свернув на первом повороте налево, окажется на безлюдной боковой улочке, окаймленной складами, где газовых фонарей раз-два и обчелся, и один из них не работал уже три дня, с тех пор как Данте перекрыл подачу газа. Там, под негорящим фонарем, самое подходящее место.

Да, она свернула. Он прибавил шагу, его туфли с мягкими подошвами не производили никаких звуков. По всем расчетам, он настигнет ее именно в тот момент, когда она окажется в темном промежутке. Хорошо, что не потребуется догонять рывком, это могло бы ее насторожить. А так все складывается прекрасно: плетется себе, повесив голову, ни на что не обращая внимания.

Его мышцы пронизывали электрические импульсы нетерпения, руки в карманах судорожно сжались в кулаки. Осталось десять ярдов. Ради таких моментов предвкушения стоило жить: мог ли кто-нибудь чувствовать себя более прекрасно, чем он в этот самый момент?

Скво не обернулась и так и не услышала его приближения. Ступив в темноту, Данте достал правой рукой из кармана носовой платок и быстрым движением положил его женщине на лицо, тогда как левая схватила ее за волосы. От неожиданности и испуга она неизбежно вдохнет, и пары хлороформа сделают свое дело.

Конечно, в таких случаях поначалу всегда следовало какое-то сопротивление, но такого отпора Данте не ожидал: чертовка дралась, как дикая кошка. В первый же миг она нанесла удар локтем назад, в солнечное сплетение, ее каблук больно впечатался ему в голень. Острые ногти расцарапали его лицо, и он едва успел отпрянуть, чтобы удар коленом не расплющил ему яйца.

Многих его жертв страх парализовал в первые же мгновения, и этот затапливавший их поток ужаса был одним из любимейших, приятнейших аспектов его работы. Он упивался их страхом, впитывая через кожу, втягивая из глаз жертв. Но во взгляде этой чертовки страха не было вообще, одна ненависть. Проклятая сука, она все испортила!

Хорошо еще, что в ходе этой яростной борьбы ему удавалось удерживать платок прижатым к ее лицу, что он и продолжал делать. Она пиналась, пыталась укусить, не выказывала ни малейшей слабости, но никто, тем более в ходе такой схватки, не в состоянии слишком долго удерживать дыхание, а первый же вдох будет для нее началом конца.