Однако такое положение вещей не могло длиться долго, и позавчера вечером ошалелый, иссохший и, следуя примененной полицией терминологии, свихнувшийся Герман Аше связался с блюстителями закона по телефону и, рыдая и заикаясь, поведал дежурному совершенно дикую историю о том, как убил свою дорогую супругу в день ее мнимого исчезновения. Да не как-то там убил, а посадил на кол на собственном чердаке, дабы покарать любимую за якобы свершенное ею прелюбодеяние и исключить возможность повторения сего богопротивного действа в будущем.

Убедившись в успешности профилактики дальнейшего морального разложения подруги жизни, новоиспеченный вдовец туго и герметично обмотал ее полиэтиленовой пленкой, во избежание засорения окружающего воздуха продуктами телесного разложения, после чего кое-как забросал получившуюся «статую» тряпьем и отправился спать.

Вскоре допрошенный (правда, без особого пристрастия) в отделении полиции, Герман Аше поведал и о мотивах, подвигнувших его на чистосердечное признание. По его словам выходило, что убиенная жена никак не желает оставить в покое и без того находящегося на грани отчаяния мужа, являясь к нему ночью, хозяйничая в доме и вообще творя все мыслимые непотребности, выдержать которые было просто не по силам простому смертному. Казненная явно возжелала мести, причем непременно мучительной, дикой и доселе неслыханной.

Этот рассказ сверкающего безумным взором и похожего на загнанное животное человека вкупе с описанной там же истерикой полицейских, надсадно блюя освободивших от склизких кусков полиэтилена то, что некогда звалось Мартиной Аше, явился уже мотивом, подвигнувшим судью на выдачу приказа о насильственном размещении подследственного в нашем учреждении, а именно с целью проведения полного обследования и получения окончательного заключения о психическом состоянии клиента.

Вот и все, собственно, что можно было узнать из полицейского протокола. Большего я, признаться, не смел и ожидать, а потому пополнить свое впечатление нюансами намеревался в личной беседе с объектом обследования, шаги которого уже доносились из коридора. Намеренно оставив на столе перед собой материалы дела, чтобы пациент не входил в заблуждение на счет моей осведомленности и не тратил понапрасну мое драгоценное время, я поднял глаза на открывающуюся дверь.

В вошедшем, вернее, введенном человеке непросто было бы заподозрить изощренного убийцу, каким его представил полицейский протокол. Даже делая изрядную скидку на складывающуюся для него достаточно неблагоприятно и потому подавляющую его дух ситуацию, можно было отметить, что держался он чересчур уж неуверенно. Мечущийся по стенам взгляд его был затравленным, как будто он заметил в моем кабинете сооруженную для него виселицу. Картину дополняла его застегнутая через пуговицу мятая рубашка, выглядевшая так, словно он в ней спал, и висящие слипшимися лавтаками темные засаленные волосы, когда-то знавшие, несомненно, больше заботы, о чем можно было судить по угадывающейся, несмотря на сегодняшнюю неопрятность, стильной стрижке.

Осмотревшись и убедившись, что непосредственная гибель ему в этой комнате не угрожает, человек заметно успокоился, перестал рыскать взором по углам и, выдав какие-то незамысловатые слова приветствия, последовал моему приглашению и сел. Некоторая нервозность, впрочем, в нем еще оставалась, что и понятно. По этой причине он, попытавшись сначала погрызть ногти, натянул на кулаки рукава своей рубашки, потом сжал-разжал ладони и, наконец, просто сел на них. Не удовлетворившись этим, человек снова встал, подтянул штаны, заправил в них рубаху, снова вытащил и, получив отказ на просьбу закурить, наконец успокоился.

Беседу я начал с малозначащих здесь вещей, навроде его имени, политических мировоззрений и длины юбки медсестры в коридоре. Первостепенное значение в первой беседе я придаю наблюдению: важно знать, насколько пациент откровенен со мной, точнее, в какой мере он собирается врать или фантазировать. Для постановки диагноза это почти никакой роли не играет, но всегда приятно убедить самого себя в своей компетенции и самому себе же поаплодировать. В некоторых случаях, впрочем, эта тактика может принести и реальную пользу, но сейчас речь не о ней.

Итак, выяснив, что сидящего напротив меня человека действительно зовут Герман Аше и что он обретается ныне в стенах сего учреждения именно потому, что поведал полиции об умерщвлении своей законной супруги и консервировании оной описанным выше способом, я, как водится, поинтересовался точкой зрения пациента на этот вопрос и, в частности, мотивами произошедшего. Начав говорить, Герман Аше сразу произвел на меня благоприятное впечатление манерой излагать свои мысли, а посему при пересказе вам его повести мне не придется чрезмерно потеть, подбирая нужные синонимы, ибо рассказ его был достаточно прозрачен и доступен пониманию, хотя и не лишен некоторой вязкости и порой излишней обстоятельности.

Итак, мой странный пациент, перегнувшись через стол и понизив голос до чуть хриплого шепота, поведал мне следующее:

«…Подбирать брошенную бабу стыдно, доктор… Словно бычок недокуренный да обслюнявленный с дороги. Делают это всегда украдкой, но жгучий стыд за собственную низость и недостойную слабохарактерность преследует потом часто всю жизнь. Поверьте, нет никакого благородства в том, чтобы укрыть чужой окурок со сморщенным коричневым фильтром от слякоти дороги и колес грузовика в собственном кармане. Глупость лишь и трухлявость.

Да… Баба бросившая не в пример в этом плане предпочтительнее, но и здоровья унесет несравненно больше, как чуть надкуренная сигарета по сравнению со все тем же бычком. Да и кончик фильтра в этом случае, как и в предыдущем, все равно обслюнявлен. Впрочем… Свежую сигарету, из пачки, придется курить на двоих, троих, а то и по кругу пускать. Тоже невелико удовольствие. Так что, как ни глянь – проигрыш один и позор… Но первый случай все же самый отвратительный, доктор. Поверьте мне.

Я свой «бычок» подобрал четыре с небольшим года назад, когда еще никакого понятия не имел об их разновидностях, да и в сортах табака не очень-то разбирался. Я жил тогда в одной из тысяч квартир, которыми набиты те ужасные высотки в новом городе, что пару десятков лет назад пришли на смену частным садам, время которых окончилось. Ну, да Вы знаете… Так вот, работая в компании по продаже чулок, пеньюаров, кружевных лифчиков и прочих предметов такелажа проституток, я, хоть и несколько стыдился обсуждать профиль нашей фирмы с приятелями, тем не менее плавно, но неотвратимо шел в гору по служебной лестнице и уже мысленно видел себя занимающим кресло начальника отдела маркетинга. Сам шеф благоволил ко мне и подчеркивал мое положение фаворита карьерной гонки, приглашая на банкеты и посиделки, в том числе и такие, которые его супруга, безусловно, не одобрила бы… Я видел в этом знак особого доверия, как и в том, что был вхож в его дом без приглашения, с подчеркнутой галантностью принося всякий раз букет цветов для его пропитанной запахом приторно-сладких духов пышногрудой женушки, неизменно благодарившей меня за любезность десятком жарких поцелуев в мои, под воздействием сладкого томления отвисшие, как у шарпея, щеки. И, хотя я знал, что большинство наших сотрудников мужского пола подставляли ее устам более интимные части тела, дружба с шефом была для меня дороже случайного бестолкового оргазма…»