Герман Аше достал из нагрудного кармана своей замызганной рубахи не менее замызганный ком носового платка и, развернув его несколькими энергичными взмахами над моим столом, с каким-то отчаянием высморкался.

Несмотря на достаточно бравое и приукрашено-философское начало повествования, владеющая человеком неуверенность бросалась в глаза, и было совершенно ясно, что все его залихватское многословие служило одной единственной цели – замаскировать, заретушировать еще более сильную эмоцию, царящую в его душе – страх.

Засунув вновь скомканный и напитанный малоприятным содержимым кусок ткани назад в карман и похрустев пару секунд суставами пальцев, человек продолжил:

«…Ну да, жена его была гнусной шлюхой и шеф наверняка знал об этом. Просто он не был больше ребенком, цепляющимся за расцвеченный дешевой краской резиновый мяч, и без излишней досады терпел, когда его пасовали друг другу и валяли в грязи другие. Наиграются – отдадут. И всегда отдавали, пока он сам одним точным ударом не послал свой размалеванный мяч в сетку чужих ворот, избавившись от него навеки. К несчастью, эти ворота оказались моими.

Все получилось до тошноты просто. На одной из учрежденных шефом вечеринок я несколько «перепригубил» и, сам того не заметив, в одной из многочисленных комнат хозяйского дома приступил к нещадному пользованию подруги его жизни в самой раскрепощенной манере, ни мало не заботясь тем фактом, что дверь нашего ненадежного убежища осталась незапертой. И, разумеется, сопровождавшие действо звуки привлекли чье-то внимание…»

Рассказчик обреченно махнул рукой и вздохнул, из чего я заключил, что он не одобряет собственное поведение в описываемой ситуации и даже, быть может, повел бы себя иначе, окажись возможным повернуть время вспять. Наверное, запер бы дверь…

«Я ожидал ярости моего шефа и самых отрицательных для моей карьеры последствий. Я попрощался с надеждами и приготовился влачить самое жалкое существование, какое только мог себе представить, основанное на специфической деятельности навроде выклянчивания пустых бутылок и ведения боев с конкурирующими голодранцами за кусок пахнущей колбасой оберточной бумаги. Но я ошибся. Ничего такого не последовало. Шеф был мил и обходителен, как и всегда в отношениях со мной, а решение проблемы предложил самое гуманное, а именно – я пересаживаюсь в вожделенное кресло начальника отдела маркетинга и пользуюсь, как и прежде, всеми благами, а после его развода мы переезжаем в солидный особняк, который он нам великодушно и от чистого сердца отдает почти даром. В ответ на мой недоуменный вопрос насчет «мы», шеф охотно пояснил, что я, разумеется, как честный человек тут же женюсь на его бывшей супруге, и он не сомневается в том, что у меня она будет окутана заботой и лаской, которых он ей, к сожалению, предложить не мог.

У меня помутнело в глазах, и вой, вырвавшийся из моей глотки, был отнюдь не наигранным. Охватившее меня отчаяние трудно передать словами. Я видел, я чувствовал, как стройный замок моих грез, камешек к камешку сложенный из стараний и дерзких планов, вдруг покачнулся и, на миг зависнув в воздухе, вдруг ссыпался к ногам грязным строительным мусором. Моя жизнь предстала передо мной никчемной и пустой, и я почти задыхался от жалости к себе и невыразимой муки безысходности. Чувства эти стали еще острей, когда я окончательно уверился, что шеф не шутит, и я стою, как в плохой сказке, у развилки двух дорог, читая повергающие в тоску указатели, на одном из которых значится «Позор и шлюха», на другом – «Позор и помойка». Возврата же назад нет – там лишь мрак прошлого.

Времени на раздумья не было – шеф велел отвечать сейчас же. Я живо представил себе картину: мои голые синюшные пятки колотятся друг о дружку над мусорным баком, в то время как сам я, нырнув внутрь и скуля от голода, вынюхиваю в его глубинах что-нибудь съестное. Вокруг же толпятся мои детки и грызутся между собой, деля еще не добытый мною серо-коричневый хвост селедки «с душком». Я инстинктивно отпрянул от этой пророческой иллюстрации и, набрав воздуху, ткнул помертвевшим пальцем в написанное алой помадой слово «шлюха» на первом указателе, тогда еще не догадываясь, что это будет лишь транзитной станцией на пути в Вашу больницу, а через нее, вероятно, в гроб…»

Больной замолчал. Его не могущие найти покоя руки заметно дрожали, голос на последнем слове надломился, а в глазах вновь мелькнула паника загнанного зверя, что диагностически значимо противоречило тому бравому тону, который он до сих пор использовал. Герман Аше, безусловно, понимал, что передо мной ломать комедию не стоит и, как здравомыслящий человек, вряд ли стал бы делать нечто подобное. Значит, не мне пытался пустить он пыль в глаза… Но кому? Или, скорее, чему? Не тому ли, неведомому мне, что вызывает в нем эту животную панику? Не тому ли, что заставило его прийти с повинной? Я начинал подозревать, что «двигателем» этой акции была далеко не мучившая этого человека совесть. Болезнь? Безусловно. Но чем она вызвана? Ответы на все эти вопросы я мог получить лишь от самого Германа Аше, и я попросил его продолжать, придвинув к нему пепельницу и протянув пачку сигарет, дыма которых он жаждал.

«…Не подумайте, доктор, что я надеюсь на Вашу помощь или верю, что меня ждет еще хоть какое-то будущее: оно мне совершенно ясно. Я доживаю последние дни, если не часы, и говорю с Вами лишь затем, чтобы хоть как-то облегчить себе ожидание неизбежного. Думаю, доктор, нет ничего хуже, чем умереть от страха. А когда я говорю с Вами, он немножко отступает…

Сыграли мы, значит, свадебку, да такую, вспоминать о которой тошно… Мне она запомнилась издевательскими ухмылками и скабрезными замечаниями приглашенных по настоянию шефа коллег, вместе с которыми я сам еще так недавно смеялся и глумился над широко известными моральными устоями его, а с того дня моей супруги, да слюнявыми поцелуями последней, в силу своей глупости не осознававшей всей дикости и драматичности ситуации. Думаю, не стоит и упоминать, что те несколько часов слащаво-пышного банкета, устроенного враз помолодевшим и словно свежевыкрашенным шефом, показались мне нескончаемой горной дорогой, где всевозможные бекарасы норовят впиться в пятку, и в конце которой ждет обрыв с клубящимся на дне его туманом, кишащим чертями.

Во время всей этой возни я чувствовал себя абсолютно потерянным и лишенным всякой надежды, а выражение «почва ушла из-под ног» приобрело для меня новый смысл. Повелитель неудач и царь несчастий обратил ко мне свою клыкастую рожу и увернуться от его рогатины не представлялось возможным. Я выбрал, как мне казалось, из двух зол наименьшее, но и оно причиняло мне невыносимые муки, ибо мой новый статус до такой степени шел вразрез с моими вчерашними гонором, себялюбием и самоуверенностью, что даже воспринимать случившееся как заслуженную Божью кару за вышеозначенные грехи я не мог, считая, что Всевышний перегнул палку. Я пытался было успокоиться, но, взглянув на потную физиономию моей поедающей какую-то дыню новоиспеченной подруги жизни, едва не лишился чувств от отвращения. Причем отвращение я испытывал прежде всего к себе самому за проявленную мною несусветную глупость, которую приходится оплачивать по столь дикому тарифу.

Безмерно несчастный, я отстоял эту вахту и, словно в омут, бросился в водоворот семейной жизни, которую заранее окрестил для себя адом.