— Нет, вы не правы, штурман! — Гневушев привлек его к себе, указал на дверь, откуда появился Куприянов с магнитофоном. — В обязанности политических работников входит и организация семейных ячеек…

Штурман вытер замасленные толстые губы, пожал плечами. Замполит освободил место на уголке стола, попросил помолчать. Доктор недоуменно развел руками.

«Дорогой Виталий, — начал решительный голос девушки из общества «Знание», — не будем шутить. Я бесповоротно втюрилась в своего подводного доктора, ни на кого его не променяю. Обещаю не чинить никаких препятствий. Уходи в океаны, только никогда не забывай свою… свою…» — На этом слове твердая речь сбилась на зыбкую почву, послышался не то всхлип, не то кашель, уговаривающий баритончик Куприянова и какие-то невнятные слова окончательно растроганной девушки.

— Немножко получилось неудачно, — извинялся Куприянов, — дальше я не мог заполучить от нее ни одного слова…

— Хорошо! — Мовсесян темпераментно гаркнул, поднял руки. — Искренне! Трогательно! Вначале было сделано, а потом, когда рухнул разум и ею овладело чувство… Что вы понимаете… Вы ничего не понимаете…

Волошин остановил Мовсесяна, деликатно выждал, пока доктор придет в себя, и предложил свой коронный тост «за третье солнце» — за жен и невест.

Лезгинцев понуро выслушал, к бокалу не притронулся, его глаза будто подернулись пеплом.

— Юрий Петрович, а вы? — обеспокоенно спросил его Хомяков.

— Желаю вам одного… — Лезгинцев мучительно улыбнулся, — подольше не женитесь.

— Вы нарушаете закон моряков! — Мовсесян вскипел.

— Какой закон? — губы Лезгинцева гневно дернулись.

— Мовсесян! — одернул его Куприянов.

— Закон моряков побольше пить морс из морошки. — Мовсесян так же быстро потухал, как и загорался. Он подчинился замполиту, подвинул Лезгинцеву запотевший графин, только что поданный вестовым. — Отличнейший безалкогольный напиток, охлажденный до ломоты в зубах, Юрий Петрович.

— Доктор! — Стучко-Стучковский потянулся с бокалом морса, чокнулся. — Я пью за отсутствие «бэров».

Лезгинцев тяжело выслушал штурмана, резко бросил ему:

— Не зарекайтесь!

— Прошу вас! — Куприянов остановил штурмана, решившего схватиться с Лезгинцевым.

— Давайте споем! — предложил Акулов, близко к сердцу принимавший все неприятности своего любимца Лезгинцева.

— Более чем разумно. — Мовсесян обратился к старпому: — Согласны музыкально сопровождать, товарищ капитан третьего ранга?

— Как командир?

— Если недолго и не очень шумно, — сказал Волошин.

Мовсесян преподнес старпому аккордеон, помог закрепить на плече ремень, уступил место запевале Акулову, обладавшему, по всеобщему признанию, наиболее «спелым» голосом.

— Какую же? — Акулов обратился к Волошину. — Разрешите нашу, товарищ командир?

— Как остальные?

— Нашу, нашу!

— Начинайте, хозяин смертоносных ракет! — поторопил Мовсесян.

Акулов запевал густым тенорком, заметно волнуясь:

Хор вступал с первой же строки, и Акулов был тут же перекрыт решительными голосами молодых офицеров:

Песня пришла к ним случайно, называли ее сочинителей стажеров-подводников. Ушаков услыхал ее впервые по трансляции в Юганге. Там она прошла мимо, не зацепившись, здесь же, в походе, в Тихом океане, песня звучала по-иному.

Был еще один куплет, и повторялся припев:

Исмаилов разошелся, требовал от доктора клятву непременно жениться, потрясал магнитной лентой, к неудовольствию аккуратного Куприянова.

— Вы не ищите Югангу, доктор, — повторял Исмаилов, — ищите жену! Вы обязаны! Я приглашаю вас к себе, в Астару приглашаю, доктор. Найдите третье солнце.

— Постараюсь найти! — мирно соглашался Хомяков.

— Да здравствует доктор! — Это возгласил старший лейтенант Бойцов, все время подобострастно глядевший на командира.

Волошин недовольно отвернулся. Он не признавал шутовства в любых его проявлениях.

— Пора завершать, товарищ капитан третьего ранга, — сухо сказал Волошин Куприянову, — песни прекратить! Рановато еще петь…

Спустя полчаса Куприянов зашел к Ушакову. Уступив полукресло, Дмитрий Ильич пересел на койку и просмотрел наметки предстоящих по плану информаций.

— Это костяк, — предупредил Куприянов, — скелетные тезисы. Вы можете варьировать и сколько угодно наращивать мяса.

— Не слишком ли много места отдаем этой стране?

— Почему много, Дмитрий Ильич? Все же сосед.

— Пожалуй, если с точки зрения соседа… — Ушаков перевернул страницу. — Насчет Вьетнама могу поподробнее, пришлось побывать там.

— Знаю, знаю, — с улыбкой подтвердил Куприянов, — потому и прошу рассказать о сухопутном театре, о Тонкинском заливе, режиме судоходных рек, если только…

Ушаков перебил его вопросом:

— Откуда вы узнали, что я был во Вьетнаме?

— Откуда? Во-первых, писали, во-вторых, по объективке…

— Какой?

— Ну, на вас-то у меня имеется объективка, как вы думаете?

— Не думал, потому и спросил, — Ушаков ткнул пальцем в листки тезисов: — В течениях я не разбираюсь…

— Извините, — Куприянов заглянул через плечо, — попало случайно. А вот Австралию не забудьте, посвежее, поярче нам надо ее подать. Хотя до нее еще далеконько, а надо… На свободе разберитесь, Дмитрий Ильич, не напрягайте зрения.

— Что ж, оставьте. — Ушаков положил бумаги на столик, предложил карамельки. — А молодежь-то на именинах разошлась.

Куприянов заулыбался, возникли ямочки на щеках, и лицо посветлело. Серые глаза глядели в упор, пытливо — им вроде было не до смеха.

— У молодежи разрядка, — сказал он, — нервы были натянуты. Сколько угодно расхваливайте льды, а на чистой водице у каждого с горба по полтонне свалилось. К тому же иной раз кое в ком из нас вольно или невольно, а заводится этакая закавыка, ну, как бы вам уточнить, нечто лермонтовское. Что, не так? — Куприянов придвинулся ближе, зацепил со столика еще конфетку. — Я бы не прочь поспорить с Печориным из нашей среды. С Печориным в лучших его качествах, а не купринским Ромашовым. Не представляю нашего офицера в калошах на станционном перроне с неутоленной жаждой к проносящейся мимо чужой, искристой жизни. Вы не согласны со мною?