— Умеет чертяка взять за жабры, — мрачно похвалил его штурман, — не говорит, а лепит из слов фигуры…

Снежилин вел протокол. Донцову досталось почти две страницы, а речь Кисловского мичман уложил в четыре строки.

— Маловато, — указал штурман Снежилину, — крутился долго.

— На одной оси, — пояснил мичман.

Слово просит Муратов.

— У меня мал запас русских слов, — начал Муратов, — но такие слова, как хороший человек, надежный друг и верный товарищ, я знаю… Меня учил русскому языку Донцов, как капитан-лейтенант учил Донцова радиоэлектронике, — указал глазами на Кисловского. — Донцов прямой человек, он рубит вот так, — сделал рукой подсекающий жест, — кому нравится, кому нет, а он рубит, — повторил тот же жест. — И чуткий он. — Муратов произнес «чудкий». — Донцов достоин партии… Товарищ боцман просит слова. Пожалуйста, я кончил.

За свою яркую рыжину и твердый характер боцман получил прозвище «кремень-огонь», но крепче укоренилась вторая безобидная кличка — «такильнет».

Четвертаков буквально выползает из-за спины старпома и вразвалку, раскачивая плечами, протискивается к столику. В его руке кусок ветоши от разового белья. Ею он протирает замасленные руки. Боцман опоздал, но часть выступления Донцова все же захватил.

— Тут захваливали товарища Донцова, так иль нет? — Боцман откашлялся. — Я считаю, заслуживает, а все-таки над своим характером стоит ему подумать, так иль нет? Резкий у Донцова характер и неуступчивый. Могу подтвердить примерами, только и так все знают… Родители есть родители, а мы не детишки, так иль нет? — Четвертаков смял ветошь, пристукнул кулаком по своей крутой груди. — Доверили нам корабль, идем, и дойдем. Никто у нас славу отцов не отнимает, и мы ее не отдадим никому, так иль нет? — Переждав одобрительный гул, обратился к Донцову с укоризной: — В партию идешь — становись в первую шеренгу, это и есть партия. Первая шеренга — партия. Игрушки забудь, Донцов! Поиграл — и будет! — Послышался смех. Четвертаков закончил просто: — Донцов заслуживает, моя рука за него…

После боцмана решили дать слово комсоргу Глуховцеву и прения прекратить. Глуховцев — настоящий комсомольский вожак подводной лодки. Переняв многие черты поведения у своего непосредственного начальника Лезгинцева, он требовал от комсомольцев перво-наперво отличного исполнения службы, считая это самым главным достоинством. Болтунов, если они объявлялись, комсорг быстро выводил на всеобщее обозрение и добился высокой дисциплины. И сам он был под стать своему характеру: такой же крепкий, с развитыми плечами, непропорционально широкими для его низкого роста. Глуховцев из рабочей семьи, учился в техникуме, сибиряк, из Омска. На флоте дошел до главного старшины. За один из арктических походов получил медаль «За отвагу» и, как утверждал Лезгинцев, отлично освоил атомную энергетику, а свое непосредственное заведование — турбины — чувствовал, как хороший музыкант инструмент.

Глуховцев дружил с Донцовым. Выступление Кисловского он похвалил, так как главное у Донцова — стремление учиться, «не топтаться на месте». С боцманом Глуховцев не согласился, зачитав рекомендацию бюро комсомольской организации, где, по-видимому, под принципиальностью подразумевалась та самая неуступчивость, в которой упрекал Четвертаков Донцова, а резкость в документе бюро названа более верно — прямотой.

— Мы не просто голосуем, товарищи, — закончил Глуховцев, — мы обсуждаем, каким должен быть человек, идущий в партию. Если он прямой по характеру, мы не имеем права советовать ему быть кривым… А по поводу отцов приведу другой пример, но ничуть не в пику товарищу Донцову. У меня отец жив, не воевал, работал на военном производстве. Перед тем как поднять красное знамя над рейхстагом, дали моему отцу медаль «За трудовую доблесть», по длинному, на полгазеты, списку. Мой отец, помню, пришел гордый с медалью, праздник в семье был, родичи собрались, веселые, смеющиеся, окунали медаль в бражку, пили из той самой кружки по кругу. Через пять лет «Знак Почета» получил. Новая радость… Квартиру получили только в шестидесятом, ударников вселяли. Итак, у меня все хорошо. У Донцова по-другому сложилось, а мы его что, под одну гребенку должны? — Глуховцев невесело улыбнулся и на этой самой «гребенке» закончил свое слово.

Дальше все было так же, как и на многих подобных собраниях: голосовали, записали в протокол единогласное решение о приеме старшего матроса Донцова кандидатом в члены КПСС. Председатель Стучко-Стучковский поздравил принятого и объявил второй вопрос повестки дня: «Подготовка к предстоящим ракетным стрельбам в Тихом океане».

Все весьма буднично, если со стороны поглядеть. А сколько бы могли нагородить здесь патетики! Еще бы — Куро-Сио, прием в партию, коммунисты обсуждают, как и куда полетят ракеты… Обдумывая заранее, как все подать, Дмитрий Ильич видел не отсек с круглыми гнездами заряженного залпа, а чуть ли не сверкающие вершины, Казбеки, Гиндукуши… Нет, останавливал он себя, все очень просто, и в этом сила.

Московское время — двадцать часов. Скоро смене на вахту. Где-то на рейдах спустили флаги, коки заваривают чай. А здесь многое иначе. А в Москве, на улице Гарибальди? Возможно, трескучий мороз или поземка с милым снегом, бьющим в лицо, огни фонарей, люди несут дедов-морозов, игрушки, елки… Неужели бывает такое? А затем в памяти возникает главный доктор с жесткими усиками и мягкими глазами. «Вы представляете, куда вы себя добровольно замуровываете на два-три месяца?» Белугин с ивовой корзинкой крымского ранета. Милый, добродушный Белугин.

Полуденный зной прожаривал шпиль Петропавловки. От решетки Летнего сада ложились натуральные тени на коврик.

На командире пижама, под ней белая, а не серая майка. Ушаков тогда выпил второй стакан холодного боржома, облизнул губы. Есть же на свете такая прекрасная влага. Кто-то уверял — течет прямо с горы, хоть купайся.

А здесь тесно, как ни кичись отдельной каютой, а та же клетка. Еще и еще ячейка. Здесь проходит частица жизни, у иных — ее добрая половина. Освоил ли он, командир, свое значение для тех, кто с ним, далеко не хрупких и уравновешенных? Они обязаны подчиниться ему, если даже он прикажет замуроваться и заживо похоронить себя в стальном отсеке. Каждый — частица общей судьбы, а он объединяет их в монолит. Он — центр. Возле него вращаются пылинки микрокосмоса, подчиняясь стройным законам сохранения материи. А он ведь всего-навсего человек, такой же, как и все. А может быть, и не совсем такой? Можно стать рядовым журналистом, средненьким архитектором, поверхностным руководителем, а вот здесь срезана средняя норма. Командиром подводного корабля может быть только самый лучший. Пусть кто угодно оспаривает, а это так и по логике, и в практике.

Корабль — его любовно назвали «Касатка» — отшвырнул за винтами Ледовитый, Беринг, Командоры, проник, не замеченный ни птахой, ни зверем, на большие дороги, вильнул с караванных маршрутов в глубину Куро-Сио и мчался на курьерском запале к Индийскому океану.

Недавно была принята информация из штаба о положении в стране и сведения о районе плавания. Государство жило в том же темпе: уверенно, спокойно, достойно.