— Почему вам так показалось?

— Действуют электротоки. — Куприянов самодовольно крякнул. — Не забывайте, я-то — политработник. Для меня главное не в словах, не в прямых возражениях, мимика для меня и то важна, милейший Дмитрий Ильич.

— Если так, вы не ошиблись, — согласился Ушаков. — На мой взгляд, все от возраста, от числа перенесенных ударов. Вначале Печорин, а потом чешую ободрали — и откуда ни возьмись Ромашов…

— Вы Юрия имеете в виду?

— Вы меня не допрашивайте, — попросил Ушаков, — я нахожусь в этой каюте не соглядатаем… — По-прежнему зудело в ушах, то слабее, то сильнее, сверчки продолжали свое. Сорок лет, учитывая его здоровье, и впрямь многовато даже для такой фешенебельной субмарины. Куприянов пробовал оправдаться, загладить неприятное впечатление, доказать, что у Лезгинцева имеются основания для мутного пессимизма, однако чешуя у него еще целая и крепкая, пока он плавает в океанах. Если же на песок его вытащат, тогда дело другое…

В небольшом мирке атомной субмарины текла своя размеренная жизнь. И как бы ни всемогущи были автоматы, все же экипажу приходилось вести счисление, следить за внешними шумами, наблюдать за турбинами, реакторами, парогенераторами, держать наготове ракеты и торпеды, перекладывать рули, наполнять и осушать цистерны, добывать воздух, вести дозиметрическое наблюдение, варить пищу, выпекать хлеб, сбрасывать отходы и нечистоты и еще делать многое другое.

На корабле велась партийная и комсомольская работа, выпускались радиогазета, боевые листки, «молнии», шло соревнование, читались лекции, писались научные работы, исследовались особенности океанов по маршруту, подготавливались заочники, боролись за звание отличников, вывешивались приказы, стучала машинка в канцелярии, велись занятия по специальностям, объявлялись учебные боевые тревоги…

Сама служба была предельно понятна, и изучить ее повседневный ход не представляло особого труда. Звонки приказывали вставать, через четверть часа после побудки заниматься гимнастикой, умываться, завтракать, начинать малую или большую приборку, готовиться смене на вахту, обедать… В отличие от надводных кораблей соответствующего класса здесь не было караульной службы, не играли оркестры, дудки не трубили захождение, не поднимали и не спускали флага, не могло быть процедуры с увольнением на берег, не стирали белье, не отдавали чести проходящим кораблям, не встречали и не провожали начальствующих лиц и инспекций, не производили салютов…

Мир внутренних взаимоотношений на лодке был сложнее, чем на земле, и проникнуть в него было труднее. Могло показаться, что здесь люди более замкнуты, каждый как бы притаился в самом себе и отдал себя только тому внешнему, приказному, обязательному, что было центральной задачей жизнедеятельности на период автономного плавания. Несправедливо было бы упрекать людей корабля за скрытность. По-видимому, тот же Трофименко из торпедного отсека более откровенно говорил с Емельяновым или Амировым, нежели с русским Ушаковым. Донцов наверняка скорее находил общий язык со своими товарищами — татарином Муратовым или с Бердянисом, чем, предположим, со штурманом Стучко-Стучковским… Многие острые вопросы здесь утрачивали свою значительность, сузились горизонты, и, если оценивать субъективно, притупились чувства. Чем это объяснить? Возможно, тем, что отсутствовали внешние раздражители, посторонние контакты…

На корабле не было наложено ни одного взыскания, и не потому, что на те или иные проступки условились смотреть сквозь пальцы. Просто повысилась ответственность каждого. И вопросы долга, чести не приобретали дискуссионного характера. Раздумывая над «вопросником», в свое время предложенным им Волошину, Дмитрий Ильич теперь находил ответы без посторонней помощи. «Случаи аморального поведения, трусости и еще что?» Наряду с техникой биологической защиты, «изготовления» атмосферы и ее регенерации заранее подготавливался и человек, который приучался к тому, чтобы без надрыва идти по граням жизни и смерти, проверять в деле свои личные качества и приспосабливать их к достижению общего успеха, чтобы не превратить порученную им технику в груду железного лома.

Напрашивался вопрос: не диктуются ли моральные категории принудительными обстоятельствами? То есть я должен вести себя так, а не иначе, от моего поведения, именно такого, зависит моя судьба. Поэтому я обязан подавить в себе дурные качества и использовать только полезные. В любой ячейке советского общества нормы поведения обязательны (вплоть до применения кары), чтобы сохранить нормальные устои общественной жизни…

Условимся: трусов нет. Тогда спросим: а чувство страха? И на этот вопрос прямолинейно ответят: нет! Доводы столь же прямы — надежная техника в умелых руках. Прививается твердая уверенность: «ушел — обязательно вернешься». Естественно, разговор идет о мирном времени. Обратимся к скрытым элементам страха. На атомных кораблях они, эти элементы страха, связаны с возможностью облучения. Радиационный враг полностью изолирован. В нормальной обстановке опасность исключена.

И вообще, как чувствует себя отнюдь не морской волк, впервые попадая в противоестественную среду подводной лодки?

В войну редакция поручила своему корреспонденту Ушакову сходить на подлодке типа «Щ» — их называли «щука» — на черноморские коммуникации противника. Был январь, дождливый, туманный, с набухшими брезентами, прикрывавшими штабеля снаряжения и провианта на захлюпанных желтопенной волной, будто прокисших причалах.

Командир лодки — ныне он адмирал — терпеть не мог толкучки на мостике и потому немедленно, еще не отдавали швартовы, прогнал всех лишних вниз.

Словно поршень в цилиндр, протискивался спецкор по вертикальной трубе трубочного люка. Мокрое железо перед глазами, перебираешь скобы трапа, все ниже и ниже, пока подошвы сапог не стукаются о площадку у перископа. Центральный пост! Это не нынешнее шикарное царство приборов, удобные сиденья, современные покрытия переборок, тепло и уют. Железному, сырому гнезду центрального поста подлодки «щуки» далеко до комфорта.

Да и не в том суть, если говорить о впечатлениях. Ведь «щука»-то идет не на прогулку, а на войну. Направляется хитрить с коварным и не менее опытным врагом. Вернешься или нет — бабушка надвое сказала. А деваться-то некуда. Спецкор так же служит и воюет, как и все остальные — и горизонтальщики, и вертикальщики, и торпедисты, и дизелисты.

Лодка отдала швартовы, заурчала и пошла вразвалку, вроде ваньки-встаньки, за порт, на крутую волну, только успевай хвататься, чтобы равновесия не потерять и не осрамиться с первого же раза.

Трели звонков, настораживающая новичка команда: «Срочное погружение». Вашего унылого бодрячества никто не замечает, все в работе по боевой тревоге, тогда не до психологических экскурсов. Зябкая дрожь противно бьет ваше тело, кажется, синеют губы, обостряется нос, крепче стягивает кожа ваши скулы. Стакан расшатанного от качки теплого чая не согревает, а вызывает тошноту. Все бретерские штучки бывалых удальцов — ими вас снабдили по самое некуда — сплошная береговая ерунда и враки. Все по-другому. Вы теперь отлично знаете — никто из хвастунов в общежитии не ходил в бой в подводном строю. Не спасает любезность командира, предложившего передохнуть в его каюте. Складываешься, как перочинный ножик, пытаешься заснуть под гудение дизелей, зычные взрывы команд, стук башмаков в коридоре… Нет, надо иметь бычьи нервы, чтобы забыться. «Щука» не ахти какое сооружение, основанное на скелете шпангоутов и стрингеров, чтобы не расколоться, как бутылка, при прямом ударе глубинной бомбы. Есть от чего зеленеть вашей крови. Не доверяйте морским волкам, попросите их предъявить штурманскую справку о количестве пройденных ими под водой миль, и, если число их будет выражаться даже пятизначной цифрой, все равно никто из них не лишен права на чувства, выработанные человечеством из поколения в поколение в условиях нормального земного бытия.