Способны ли эти женщины флиртовать и кружить головы мужчинам, выступая, так сказать, «в тандеме»? Глупый вопрос. Зачем спрашивать, способны они или нет, когда они у тебя на глазах это проделывают? Это был их фирменный номер. Так же точно — теперь я это понял — они действовали и при первом знакомстве со мной.

И тут меня посетила ужасная мысль: что, если я был единственным мужчиной, с которым они не работали в тандеме?

— Как вы обычно проводите время? — спросил Фрэнсис, глядя Поппи в глаза.

Мне было интересно услышать ее ответ. Моя теща так и не вернулась в лоно своей любящей семьи, как изначально обещала. Она осталась жить в Шиптон-андер-Вичвуде, но частенько навещала Ванессу, и они вместе ходили по магазинам или на концерты. В свою очередь, Ванесса регулярно ездила проведать маму; во всяком случае, она говорила, что ездит проведать маму. Я видел Поппи очень редко, а тет-а-тет — всего дважды после того визита в день моего изничтожения на симпозиуме о роли детской литературы, причем лишь одна из этих встреч заслуживает упоминания.

И как же она обычно проводит время?

— О, занимаюсь то тем, то этим, — ответила она, уже на полпути к опьянению.

— Что подразумевается под «тем»?

— Возня в саду.

— А под «этим»?

— Еще больше возни в саду.

— И никакой игры на виолончели?

Я взглянул на Фрэнсиса.

Поппи взглянула на меня.

Ванесса взглянула на Поппи.

Фрэнсис улыбнулся всем нам.

— Музыка — затраханная фигня, — резко сказал я.

— С чего это ты взял? — удивился Фрэнсис.

— Он считает все вокруг затраханной фигней, — сказала Ванесса.

Я сказал ей без звука, одними губами: «И я знаю, кем затрахана ты».

Я заметил, что Поппи пытается прочесть по губам мою фразу. «И ты», — хотелось мне добавить, однако я не посмел.

— Он считает все вокруг затраханной фигней, — продолжила Ванесса, — потому что мир в таком виде его устраивает. Затраханный мир объясняет и оправдывает существование в нем Гвидо.

— Кто такой Гвидо? — спросил Фрэнсис.

— Это ее любовное прозвище для меня, — пояснил я.

— Очень мило. А у тебя есть для нее любовное прозвище?

— Затраханная в доску блядская потаскуха, — сказал я.

То есть я попытался так сказать, но вместо этого вышло коротенькое:

— Ви.

— А у вас? — Он обернулся к Поппи.

— Есть ли у меня любовное прозвище для моего зятя?

— Нет, какое прозвище есть у них для вас?

— Конфетка.

Никогда еще Ванесса и я не выражали такого единодушия.

— Но мы так не говорим! — воскликнули мы хором.

— Так меня называл мой второй муж.

— Мистер Эйзенхауэр?

— Да. А я называла его Тоблероном. Как швейцарский шоколад.

— Почему так?

— Потому что его семья происходила из Швейцарии.

По лицу Фрэнсиса я догадался, что он уже вообразил себя шоколадным батончиком и готов предложить Поппи снять пробу.

— Нет, Фрэнсис, — сказал я.

— Ты о чем?

— Ты знаешь, о чем.

— Я только собирался попросить у твоей прекрасной тещи позволения также называть ее Конфеткой.

Поппи обмахивала лицо ладонью, как веером, словно ей сделалось жарко от всех этих галантностей.

— Если вам так хочется, — сказала она.

Я взглянул на Ванессу — как она, не ревнует? От матерей обычно ждут, что те, отгуляв свое, уступают дорогу дочерям. Однако Поппи не спешила в отставку. Ныне, когда женщины открыли способ не стариться по крайней мере внешне, мамы и дочки обречены соперничать вплоть до момента, когда одна из них, в последний раз накрашенная и наманикюренная, не упадет в объятия бесстрастной земли.

Не потому ли Поппи скрыла мои развратные потуги от дочери, что соперничество между поколениями стало уже нормой? Ванесса почувствовала на себе мой взгляд.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я пришла сюда специально для того, чтобы испортить тебе обед, — сказала она шепотом, хотя вовсю любезничавшие Фрэнсис и Поппи все равно ее не услышали бы.

— Почему ты решила, что я могу так подумать?

— Потому что ты всегда думаешь обо мне плохо.

Мне вдруг стало жаль ее, живущую с мужем, который ни в чем ей не верит, и с матерью, всегда готовой отбить у нее ухажера.

— Я не думаю о тебе плохо, — сказал я и погладил ее лежащую на столе руку. — Как правило, я думаю о тебе очень хорошо.

Она раздвинула пальцы так, чтобы я мог просунуть между ними свои.

— Однако я плохо думаю о моем брате, — продолжил я.

Ни лицо, ни рука ее не дрогнули ни единым мускулом.

— Зря ты так, — сказала она. — Ему сейчас куда как худо и без тебя.

— А что, от моих мыслей ему станет хуже?

— Ты же знаешь мою теорию болезней.

Я знал. Согласно этой теории, все болезни были заключены в голове — в твоей голове и в головах других людей. Ты заболевал, если ты сам хотел заболеть, а другие люди могли сделать тебя больным, всего лишь пожелав тебе этого. А как только ты заболевал, все твои дальнейшие поступки объяснялись болезнью — то есть если ты совершал что-то неблаговидное, в этом была виновата только болезнь.

— А ты? — спросил я.

— А что я?

Я изобразил лицом вопросительный знак.

— Как ты относишься к этому?

— К чему конкретно?

— Конкретно ко всему: ко мне, к Джеффри, к этой нашей жизни.

— Как я еще могу к этому относиться? Болезненно.

— У этой болезни есть название?

Она ни на секунду не замешкала с ответом:

— Эротомания.

Я быстро оглядел комнату и знаком попросил ее понизить голос. Впрочем, никто к нашему разговору не прислушивался, и меньше всех — Фрэнсис и Поппи, ослепленные пьяненьким восторгом, подобно крольчатам, попавшим в свет автомобильных фар.

— Я не знал, что все зашло настолько далеко, — сказал я.

— Что именно зашло?

— Ты. Я не думал, что ты до такого докатишься. Ты и…

— Но я говорю не о себе. Это ты страдаешь эротоманией.

— Я?! Это я эротоман? Да у меня и влечение-то почти пропадает в пору работы над книгой, сама знаешь.

— Я знаю теорию, Гвидо. Слова якобы гасят желание. Но не в твоем случае. В твоем случае слова и есть желание. Они сидят рядками на твоей странице, и каждое умоляет: «Прочтите меня, поимейте меня!»