семье Елагиных-Киреевских он обретает не только внешнюю, но и внутреннюю свободу, пишется легко и много, все к нему относятся с большим уважением и любовью, всячески с ним деликатничают, чтобы, не приведи Господи, не сбить ненароком полет его вдохновений, пусть порой и накачивают шампанским до иссупления – Языков и сам не прочь, да и шампанское, в конце-то концов, не водка, так что пусть «течет шампанское рекою»…

Прослышав о холере, возвращаются из заграницы Иван и Петр Киреевские, чтобы на всякий случай быть с семьей в трудные времена. Хомяков окончательно выходит в отставку, после окончания русско-турецкой войны, и теперь днюет и ночует у Киреевских – или они, вместе с Языковым, у него, в доме на Собачьей площадке, одном из легендарных мест Арбата. Пушкин все чаще бывает в Москве, и на новый 1831 год прибывает из Болдина в Москву, чтобы задержаться надолго, чтобы не где-нибудь, а только в Москве венчаться с Натальей Николаевной Гончаровой. Он знакомит Языкова со своим другом, знаменитым московским чудаком и оригиналом Павлом Воиновичем Нащокиным, с которым Языков сходится сразу и до конца своих дней. Весь прежний круг общения восстановлен, в горячих спорах и обсуждениях начинает рождаться и оформляться идеология славянофильства, Языков в центре внимания, он чувствует себя окрыленным, способным творить и творить – и в новогоднюю ночь с 31 декабря 1830 на 1 января 1831 заключает пари с Алексеем Андреевичем Елагиным, мужем Авдотьи Петровны, что в наступающем году напишет 2000 стихотворений.

Сразу скажем, что пари Языков проиграл, хотя несколько раз был близок к тому, чтобы еще немного разогнаться и его выиграть, и даже в письмах к братьям заявлял, что если и дальше пойдет у него так, как сейчас, то он напишет 2000 стихотворений. Но это пари дисциплинировало Языкова, ставило перед ним ясную цель, подвигало работать и работать. И год становится таким плодотворным, какой еще в жизни Языкова поискать. Достаточно открыть том его произведений и поглядеть написанное за 1831 год, – и количеству поразишься, и тому, что прямо-таки шедевр на шедевре.

Вроде, ясная дорога впереди. Правда, есть и польское восстание, которое сколько-то сотрясает всю Россию, и на отношении к этому восстанию едва ли не семьи раскалываются, друзья становятся врагами, есть холера, которая с косой гуляет по всей центральной России, и в Москве и в других городах неплохую жатву собрала, но все это все равно в некотором отдалении, не вторгается в ту внутреннюю жизнь, которая дороже всего.

И тут… Да, не успел год начаться – смерть Дельвига, страшная трагедия и для Языкова, и для Пушкина, и для многих других. Бесконечно добрый и бесконечно верный в дружбе Дельвиг был тем невидимым, но прочным фундаментом, на который многие опирались. И без которого, казалось, многое может рухнуть в любой момент. Дельвиг многих любил бескорыстной любовью – и во многих пробуждал такую же бескорыстную любовь. А главное, обстоятельства его смерти: Бенкендорф вызвал его к себе и наорал за публикацию, в которой усмотрел сочувствие французской революции 1830 года, пригрозил закрытием журнала. Потрясенный Дельвиг доплелся домой, попробовал «снять стресс» так, как он это делал всегда – рюмкой, второй, третьей… и давно барахлившее сердце не выдержало.

Это была целиком и полностью смерть новых времен – новых условий цензуры и новых методов, новой степени расправы за любое вольное слово. Потому она тем более потрясала. «В нашу сторону постреливать начали», – сказал Пушкин. Языков был с ним согласен. Более того, у него ощущение, что лично по нему ведется пристрелка, что судьба ему уготовала нечто мрачное. Весь 1831 год, при всех успехах и счастливых моментах, проходит для него под знаком смерти Дельвига.

На поминках в ресторане «Яр», только что переехавшем на Кузнецкий мост (и, в итоге, для многих – только-только вообще открывшемся), Языков к концу вечера начинает кричать, что многое повидала матушка-Москва, и французское нашествие, и польское, и сейчас наконец настала пора за все рассчитаться – и так увлекается этой проповедью, что начинает прыгать по столам. (Вот тут – см. чуть назад, где мы говорили про «Переложение псалма CXXXVI».)

А почти сразу после смерти Дельвига – пушкинский мальчишник перед свадьбой. На этом мальчишнике происходят две очень важные для Языкова вещи. Во-первых, он знакомится с давно почитаемым им Денисом Давыдовым, – кроме всего прочего, двоюродным братом его матери, Ермоловой по происхождению; Давыдов ведь тоже из Ермоловых, со знаменитым генералом Ермоловым они двоюродные братья, так что Языков и к генералу – покорителю Кавказа – имеет непосредственное отношение. И для Дениса Давыдова Языков – не только потрясающий поэт, мощь таланта которого неоспорима, но и племянник, младший член семьи, которого надо холить, лелеять и опекать. Они оба поражались и ахали, что не познакомились намного раньше, семейные обстоятельства к тому располагали. С тех пор Денис Давыдов прочно входит в жизнь Языкова, во многом становясь для него, как и для Пушкина, нравственным камертоном, которым можно проверить правильность или неправильность своих поступков. (Это ведь он «подарил» Пушкину эпиграф к «Капитанской дочке»: «Береги честь смолоду», для Давыдова это было принципом, которому он следовал всю жизнь.)

Два послания Языкова к Денису Давыдову, оба среди лучших его произведений, это подтверждают.

И – знакомство с «цыганкой Таней», Татьяной Дементьевой. После мальчишника Языков вместе с Пушкиным едет к Павлу Воиновичу Нащокину, который уже пригласил цыган во главе со знаменитой певицей Татьяной, чтобы должным образом проводить Пушкина в женатую жизнь.

Языков влюбляется в Татьяну сразу и бесповоротно. Подробную историю их отношений мы знаем лишь в изложении престарелой Татьяны Дементьевой, и в ее рассказе ощущается немало лукавого и немало желания представить свою жизнь в самом выгодном свете, чуть передергивая, где потребуется, факты.

Не доверять точности рассказа нет оснований. Журналист Б. Маркевич, записавший ее рассказы, славился щепетильностью и стенографической точностью в записях своих интервью. А вот сам ход событий… Она называет Языкова «смешным» и «толстеньким» и заверяет, что и обещаний ему никаких не давала и «заветного перстня» ему никогда не дарила, Языков этот перстень попросту украл. Тут уж – кому верить, кому нет…

Во всех стихах Языкова, посвященных Татьяне Дементьевой, мотив ревности возникает постоянно и достаточно сильно, чтобы возникнуть ниоткуда, из пустоты – да и достаточно правдиво, с таким отображением реального чувства и ощутимо реальных событий, как труба-дур (певец фантазийных любовей и романов) написать бы просто не смог:

Блажен, кто мог на ложе ночи

Тебя руками