Челом в чело, очами в очи,

Уста в уста и грудь на грудь!..

Один ли я твой взор умильный

К себе привлек? На мне ль одном

Твои объятия так сильно

Живым свиваются кольцом?..

Да, Языков готов был и жениться на Татьяне. Что это было? Предчувствие, что это, возможно, последняя любовь в его жизни, что дальше уже ничего не будет, потому что болезнь – пока непонятная – все больше одолевает его?

Когда я снова и снова возвращался к этому эпизоду из жизни Языкова, мне казалось, причем казалось долгие годы, и доказательства тому подбирались, что ревность Языкова была обращена к Пушкину, у которого почти несомненно был роман с Татьяной Дмитриевной, несмотря на близость свадьбы и любовь к невесте (загул с цыганкой – это не измена), и отсюда начинающееся как раз с 1831 года «скрытое недоброжелательство» Языкова к Пушкину, о котором писал Вересаев.

Сейчас я уже так не думаю. Во-первых, и скрытого недоброжелательства не было, как мы чуть позже увидим. Во-вторых, Языков настолько быстро вспыхивает и остывает, что складывается впечатление: Языков кинулся к цыганке Тане как к привидевшемуся ему спасательному кругу среди сгущающегося мрака иных проблем. Точно также, как в свое время помчался в объятия Аделаиды Турниер. Так сказать, второй вариант Аделаиды возник в его жизни.

И хорошо, что не женился… Впрочем, тут, скорее всего, его братья встали бы на дыбы, не допустив подобного брака, и даже упрямство самого Языкова, проявлявшееся редко, но метко, их сопротивления не пересилило бы.

Смерть Дельвига, цензурные зажимы, ухудшающееся самочувствие… То ноги почти отнимаются, то позвоночник схватывает и сковывает, так что Языкову приходится брать паузу для отдыха. Посреди беседы он может удалиться в свою комнату, чтобы полежать часок-другой. Пока что Языков грешит то на геморрой, то на избыток соков в своем пышном теле – излишнее кровяное давление, как сказали бы мы сейчас.

Надо выправить год! И Языков, как его Пловец, не сдается, держит парус прямо и крепко, он намерен и 2000 стихотворений написать, и еще многое осуществить. Он пишет куплеты для домашнего спектакля Елагиных-Киреевских, и сам так играет в этом спектакле Халдейского Принца, что все покатываются от хохота. Но главное – он активно поддерживает замысел Ивана Киреевского затеять новый журнал, «Европеец», смысл которого будет в том, что, да, Россия – часть Европы, но особая часть, и, беря все лучшее от Европы, мы не должны терять национальную самостоятельность и национальную самобытность. Языков подвигает в помощь получению разрешения на журнал Василия Дмитриевича Комовского, крупного чина в Главном управлении цензуры, друга братьев Языковых, восторженного почитателя поэзии Николая Языкова (именно он через год возьмет на себя основные хлопоты по составлению и изданию первого сборника стихотворений Николая Языкова). Благодаря стараниям Комовского и других людей, разрешение получено очень быстро, в начале 1832 года выходит первый номер «Европейца» и… – сразу же подвергается строжайшему запрету, Николай I в такой ярости, что Ивану Киреевскому вообще запрещено печататься, даже под псевдонимами, подвергаются строжайшим взысканиям и цензоры, подписавшие номер в печать. Бурю не может унять даже Жуковский, всемерно хлопочущий за внучатого племянника. От Жуковского совет: написать письмо Бенкендорфу, для передачи царю, авось, извинения как-то помогут.

Сам Иван Киреевский в таком потрясении, что связного письма составить не может. Письмо за него, по его просьбе, пишет Петр Яковлевич Чаадаев – сосед Елагиных-Киреевских по Басманной, дружащий с ними давно и прочно, уже имеющий славу неординарного мыслителя, а также и хорошего дипломата.

Это уже второе на протяжении года пересечение Языкова с Чаадаевым. Первое – в отношении к польскому восстанию. И Чаадаев, и Языков не только разделяют пушкинскую позицию, приветствуя ее, но и в чем-то выступают даже более жестко. С Чаадаевым Языков неоднократно пересекается в «республике у Красных ворот», и в это время между ними нет никаких трений, никаких разногласий. На фоне враждебного отношения к Чаадаеву, вспыхнувшему в Языкове спустя несколько лет – просто поразительно.

Тому есть несколько объяснений. Первое – то, что очень точно отметил Гершензон: при всей схожести взглядов Чаадаева и славянофилов, они исходили из абсолютно противоположных посылок – так сказать, базовых установок. Чаадаев: христианство всегда право, это истина, и если русский народ выбрал христианство, то правота за русским народом. Славянофилы: народ всегда прав, и если народ выбрал христианство, то христианство – истинная религия.

Конечно, в жизни все было много сложней, и, скажем, Хомяков и Иван Киреевский были ближе к позиции Чаадаева, чем ко второй, безусловно славянофильской. Но и Языков, и Петр Киреевский сдвигались именно ко второй позиции, национальное у них перевешивало, что, по убеждениям Чаадаева, было недопустимо: христианство должно быть или всемирным или никаким, любое «национальное христианство» очень быстро ведет к скатыванию в язычество, завуалированное христианским культом, и к внутреннему отречению от Христа.

Сыграло свою роль, как ни странно, и письмо Чаадаева в защиту (и от имени) Ивана Киреевского. На некоторые места этого письма обиделся Петр Киреевский, считая, что Чаадаев, воспользовавшись случаем, вложил в уста его брата свои собственные мысли и тем его дополнительно подставил. Отсюда, и самая резкая реакция Петра Киреевского среди всех славянофилов на знаменитое «Первое философическое письмо» Чаадаева, публикация которого вызвала расправу еще похлеще той, которой подвергся Иван Киреевский со своим «Европейцем». Заметим, что сам Языков этого письма читать не стал: он поверил изложению Петра Киреевского и его резко отрицательной оценке и не стал мараться об эту гадость – Петру Киреевскому Языков почти беспрекословно доверял. Иначе бы Языков, конечно, увидел, что Чаадаев призывает не к переходу России в католичество, а совсем к другому. Хомяков-то это понял. Его стихи о необходимости всенародного покаяния – более чем славянофильские стихи – во многом перекликаются с идеями Чаадаева и будто написаны им вслед, в их русле и вдохновленные ими; приведем их целиком, они того стоят – хотя бы для понимания общей атмосферы вокруг Языкова, настроений самых близких ему людей:

Не говорите: «То былое,

То старина, то грех отцов,

А наше племя молодое

Не знает старых тех грехов».

Нет, этот грех – он вечно с вами,

Он в вас, он в жилах и крови,

Он сросся с вашими сердцами —

Сердцами, мёртвыми к любви.

Молитесь, кайтесь, к небу длани!

За все грехи былых времён,

За ваши