через песчаную косу. Шум, треск, брызги… Потом водные лыжи. Катер тянет на веревке то одного, а то сразу нескольких. Солнце, конечно, жара. На берегу никаких трибун, а просто на травке среди деревьев – зрители, компаниями и семьями. Диктор объявляет на все озеро:

– Сейчас вы увидите сразу трех самых очаровательных девушек…

И еще какую-то чепуху. Про то, что они победительницы какого-то спортивного конкурса.

Очевидно, это были не специально поставленные съемки, а какие-то традиционные ежегодные соревнования в одном из американских штатов. Зрители… Виталий говорил о зрителях, да. Ну, во-первых, без всяких трибун, а просто на травке. Во-вторых, свободно, в беспорядке, компаниями и семьями. В-третьих… Да, они какими-то странными показались мне тогда, непривычными. Веселые, беззаботные, улыбаются, смеются, аплодируют вроде как и без повода…

Подробностей событий фильма я не помню. Были, кажется, еще прыжки на лыжах в горах и скоростной спуск на лыжах же. Наконец, серфинг – катание на досках по волнам на Тихоокеанском побережье. Кажется, Гавайские острова. Картина уж совсем фантастическая: огромные волны – метров пять, если не десять, – и маленький человечек храбро скользит не только сверху волны, но сбоку и даже по внутреннему ее изгибу, под пенным гребнем, в тоннеле… И успевает выскользнуть до того, как гребень рушится вниз с оглушительным шумом.

Очень красиво все, впечатляюще, но и что-то еще было в фильме. Странные чувства он вызывал… И вдруг я понял. Понял, почему Виталий так торопил меня, сказав, что фильм могут снять с проката.

Все дело в том, что фильм был НЕ ИГРОВОЙ. Документальный. И в фильме этом была – обычная жизнь людей. Хотя и не повседневная – праздник, – но все-таки явно довольно обычная. Которая, оказывается, где-то есть на земле.

Но показалась эта жизнь тогда мне инопланетной. Как, очевидно, и Виталию.

Потому что на траве среди деревьев на берегу озера сидели свободные люди. Не актеры, а просто зрители. «Несчастные жертвы загнивающего капитализма», порабощенные его акулами, как нам твердили на все лады. Терзаемые голодом, безработицей, изнуренные бесконечными кризисами…

Фильм был даже как-то небрежно сделан. Это бросалось в глаза – никакой тщательно выверенной композиции, никакого «пропагандистского» текста – документальные съемки, и все. Он не был дублирован, текст читал переводчик. Ясно, что фильм это обычный, рядовой, очевидно, один из многих. Там.

Но в фильме была СОВЕРШЕННО ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

А в конце – полет. Настоящий полет. На дельтаплане. Над горами и снежными пиками. Жизнь-полет.

Для меня, для нас тогда это был страшный фильм. Угнетающий. Убийственный просто. Потому что НИЧЕГО ПОДОБНОГО не было в стране нашей тогда даже близко, я, во всяком случае, о таком не знал. И – подумалось мне – вряд ли будет. Во всяком случае в ближайшее время. Были «Замки» на Активе, да и то не пущенные в прокат, были разные «Кубанские казаки»…

Но главное, что понял я: мои сны не лгут. Где-то многое из моих снов ЕСТЬ. Но не у нас. И уж во всяком случае не у меня. И не у тех, кого я хорошо знал. Не у Виталия, не у Антона, не у тех ребят, о которых я должен писать очерк. И уж никак не у Лоры, ясно.

И мучительный вопрос встал передо мной во весь рост – ПОЧЕМУ?

40

Я позвонил Лоре, я настаивал – «хотя бы на час, мне нужно с тобой поговорить», – она согласилась на час, вернее – на сорок пять минут. «Я кончаю в три, а в четверть четвертого буду там же, у Справочного бюро, но только в четыре мне нужно будет уйти, хорошо?»

Хорошо, хорошо, конечно, хорошо, потому что нужно просто поговорить, наконец.

Я приехал раньше, я собирался с мыслями, решил поговорить начистоту. Разобраться. Что-то ведь надо делать, что-то обязательно нужно делать.

Она не опоздала ни на минуту – пришла во время. Теперь она была в пыльнике, модном элегантном пыльнике, светло-серого цвета, который очень шел ей. Огромный перстень был у нее на пальце – я подумал сначала, что это безвкусно, что это – отражение сути, если верить Антону, – но потом вспомнил, что сейчас модно большие перстни, и успокоился. На левом запястье ее был, тем не менее, золотой браслет.

Я опять зачем-то надел свой плащ, хотя было тепло, белую рубашку и галстук, и взял папку с собой, чтобы сказать, что только с работы, и оправдать тем самым свой плащ, свой вид. Глупо, грустно, смешно – даже в тот решающий момент, идя на встречу с ней, я думал о том, что она подумает обо мне.

Не теряя времени, мы прошли на тот же скверик, сели на лавочку, и я – ведь я так старательно собирался с мыслями, чтобы уложиться в сорок пять минут! – начал сразу по существу.

– Понимаешь, Лора, – начал я серьезно, искренне, вспомнив в этот миг нашу близость, все, чего мы все же достигли; глядя на ее черные густые волосы, на ресницы, чрезмерно накрашенные, длинные, прикрывающие чистоту глаз. – Понимаешь, Лора, – сказал я. – Мне просто хотелось бы знать, как ты ко мне относишься. Ведь было у нас…

Я говорил негромко, я пытался вложить все свои чувства в эти считанные слова, напрягаясь, чтобы она поняла. Потому что и мне самому нужно было понять.

Она вздохнула.

– Я хорошо отношусь к тебе, Олег, – сказала. – Я очень хорошо отношусь к тебе. Но…

Она замолчала.

– Что – но? – не выдержал я.

– Но ведь до тебя тоже была жизнь… Не так легко сразу…

О, боже. Она ведь уже говорила мне это! Я вдруг разозлился. Ложь! Это привычка такая, ставшая уже натурой. Штамп. Прав Антон, права Анна Николаевна – слишком много врут! Врут и жалуются! И Лора тоже! Оправдания на все у них всегда есть! Я потому и поверил ей, что казалось: она искренна. Потому, может быть, и влюбился. Но теперь… Все простить можно, но только не ложь!

И я сорвался. Не стал сдерживаться. Что терять? Я начал говорить о том, что надо ведь все-таки что-то делать – хоть что-то! – нельзя же ведь все время ссылаться на обстоятельства и на прошлое – да, прошлое, я понимаю, но ведь если ты действительно «хорошо относишься», как ты говоришь, то надо идти ко мне, навстречу – идти, если что-то у тебя ко мне есть! И надо идти со мной, если уж мы договорились, как в пятницу, потому, что ты сама ведь сказала, что он тебе не