И все же жизнь ее отнюдь нельзя было назвать идеальной. Джоан все еще жила дома и постоянно подвергалась уничижительным нападкам Джимми и попыткам контролировать ее. Он, вполне ожидаемо, не одобрял того, во что превращалась его дочь.

К началу учебы в художественной школе Джоан стыдилась богатства своей семьи, но девушка настолько привыкла к хорошей жизни, что ее бунтарские жесты носили исключительно символический характер. В школу ее по-прежнему возил шофер, хоть она и высаживалась подальше, чтобы никто из ребят этого не увидел. Она любила одеваться в мятые мужские рубашки и джинсы, но в холода заворачивалась поверх них в шикарную шубу[889]. Это был трудный переходной период и для Джоан, и для ее родных.

Джимми, возможно, поняв, что больше не может диктовать дочери ее профессиональный путь, попытался контролировать ее круг общения. В это время Джоан все еще встречалась с Диком Боуменом из Оксбоу. Этот выходец из среднего класса, хоть у него уже была выставка в Нью-Йорке, воплощал в себе все, что Джимми ненавидел. Он подозревал Дика в посредственности и не раз прямо говорил парню, что Джоан никогда не выйдет замуж за художника «с репутацией и авторитетом ниже Пикассо»[890]. Но Джимми зря так волновался — вскоре Дик перестал интересовать Джоан. Она без ведома отца начала встречаться с другим парнем.

Однажды в конце 1945 года вернувшийся с войны Барни сидел в своем любимом чикагском баре под названием «Переулок жестяных кастрюль». Там, как он потом вспоминал, «малыш Доддс играл на барабанах, а Лаура Ракер, слепая женщина, — на пианино».

Надо сказать, Барни не просто не был великим Пабло Пикассо — он был неугоден Джимми Митчеллу буквально на всех уровнях. Но главное, что не его дочери. Он стал ее мостиком, ее связью с прошлым, которая приведет ее к будущему. И в этом будущем они оба, отдельно и вместе, войдут в историю. Барни станет одним из самых важных американских издателей XX века, а Джоан причислят к сонму величайших художников Америки всех времен[892].

В 1945 году, вскоре после окончания войны в Европе, Джоан собрала чемоданы для поездки поездом в Мексику[894]. Мама отправляла ее в путешествие с пожеланиями доброго пути и… с условием-взяткой. Мэрион сказала Джоан, которой стукнуло на тот момент 20, что если она вернется в Чикаго, не заразившись сифилисом и не забеременев, она даст ей почитать «эту “грязную” книжку — “Любовник леди Чаттерлей”»[895]. А Джимми, прежде чем с огромным недовольством попрощаться с дочерью (он был против поездки), нагрузил Джоан настоящей аптекой; это был целый вещевой мешок, набитый лекарствами, бинтами и очищенной водой.

Джоан и ее ровесница подружка-компаньонка Зинаида Гурьевна Буякович-Полонски-Омалев (среди своих просто Зука) брали с собой также мольберты, краски и скипидар. «Мы тогда много путешествовали», — вспоминала Зука, и эту оценку можно смело назвать преуменьшением. С огромным багажом, одетые в юбки, гольфы и двухцветные кожаные туфли девушки погрузились в поезд и отправились в путь. Им предстояла двухдневная поездка до Мексики через среднезападные равнины и юго-западную пустыню. Тяжелое путешествие не давало никаких гарантий получить комфорт и по достижении конечного пункта[896]. Джоан, однако, не роптала — ей очень нравилось путешествовать с Зукой.

Джоан и Зука познакомились летом в Оксбоу. Родители Зуки бежали из России во время Октябрьской революции и обосновались в Голливуде. Ее отец устроился в кино статистом, а со временем основал русскую театральную компанию. Зука стала учиться в Университете Южной Калифорнии на первой в стране кафедре изящных искусств. Однажды встреченный учитель из Чикаго рассказал девушке о школе Оксбоу. И Зука решила туда поехать. Даже в самом конце своей длинной жизни, почти семьдесят лет спустя, она отлично помнила, как впервые увидела Джоан на уроке рисования.

Джоан была очарована новой подругой. «Я практически выросла в театре, — рассказывала Зука, — и именно это привлекло во мне Джоан, моя русская сторона… Я умела петь русские песни и танцевать, и… я была смешной и веселой». Митчеллы показались Зуке на редкость изысканным семейством. Даже шокирующий язык, которым пользовались Джоан и ее сестра, напоминал Зуке о британском высшем сословии; он казался ей признаком аристократизма, выказываемого существами настолько возвышенными, что они могут говорить что угодно и как угодно, будучи совершенно уверенными в том, что это ничуть не умалит их статуса и положения. «А еще они пили. Нам было сколько?.. Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, точно не помню, но каждый вечер перед ужином нам наливали сухого мартини, по два сухих мартини, — вспоминала Зука о том, как гостила в доме Джоан. — Каждый раз, когда я попадала в эту прекрасную квартиру с видом на озеро, я была совершенно на ушах»[898].