Мэрион настолько беспокоило то, что эта связь Джоан может привести к каким-либо недопустимым последствиям, что однажды она позвонила директору школы Паркер, чтобы навести справки об их бывшем ученике Барни Россете. «Джоан рассказывала мне, что Герберт Смит сообщил тогда ее матери, что я был лучшим учеником, которого он когда-либо имел, — вспоминал Барни, — но что я “хромая утка”, или “раненая птица”, или что-то еще в таком роде и что всегда таковым останусь. Так что отзыв был в высшей мере лестным и в то же время не слишком обнадеживающим»[919]. Словом, родители Джоан были в бешенстве, но дочери уже стукнул 21 год, и она могла делать что хотела, а она хотела быть с Барни. И Митчеллам ничего не оставалось, как пригласить молодого человека к себе на ужин.

Для Джимми присутствие за его столом еврея было мучительным, и он явно решил сделать вечер как можно более неприятным для гостя[920]. Барни так описал эту сцену:

Джимми так никогда и не примет Барни. Даже когда Джоан позже собралась за него замуж, отец написал ей: «Этот парень вечно напоминает мне герцога Виндзорского — денег полны карманы, а сам бездельник. Он ничего не доводит до конца — ни колледжа, ни бизнеса, ни что там еще у него было? Кажется, его единственная цель в жизни заключается в том, чтобы преследовать тебя — конечно, весьма приятное занятие, но вряд ли его можно называть призванием»[922].

Но если Джимми никогда не одобрял выбора дочери, то Мэрион довольно скоро сменила гнев на милость. Однажды она отправилась на квартиру Россетов, чтобы познакомиться с родителями Барни, и ей, на удивление, очень понравился его жуликоватый русско-еврейский отец. «Я думал, ее мать ненавидит меня, потому что я наполовину еврей, но, с другой стороны, ее мать полюбила моего отца, и это сбивало меня с толку, — рассказывал Барни. — По правде говоря, он нравился ей куда больше меня»[923].

На последнем курсе Чикагского института искусств Джоан много писала. Она опять вернулась в режим соревнования. Заключительный семестр должен был принести особо отличившимся выпускникам множество наград, и «королева фигурного катания Среднего Запада» вознамерилась получить их максимальное количество. Фигуративный стиль живописи, на который она перешла в Мексике, не только отразил ее текущее, более политизированное сознание, но и вызвал бурные аплодисменты, когда в январе 1947 года ее работы выставили в галерее в Рокфорде[924].

В те послевоенные годы картины Джоан с их изломанными страдающими образами вызвали одобрение сразу на нескольких уровнях. Во-первых, художница была выходцем из благополучного высшего сословия и люди приветствовали ее творческую благотворительность, выражавшуюся в способности признавать и отображать в своем творчестве страдания других.

Как художник-модернист она заслужила одобрение за то, что не совершила непостижимого для широкой публики перехода в царство чисто нефигуративной абстракции. И, наконец, Джоан вызывала уважение как умелый практик живописи в древней традиционной форме этого вида искусства. Она много работала — методично, усердно, — чтобы научиться писать, овладеть техникой живописи и в результате освободить свой разум для ничем не ограниченного созидания. К 1947 году ее работы отличались сложностью и мастерством, далеко превышавшими уровень, которого можно было ожидать от двадцатидвухлетней девушки.

Когда закончился последний семестр, она выиграла стипендию за выдающиеся успехи с оплатой путешествия, две тысячи долларов (огромная сумма по тем временам — среднегодовая зарплата составляла около трех тысяч)[925], а в июне — еще и приз на ежегодной художественной выставке Чикаго и пригородов. Последняя награда принесла Джоан первое упоминание о ней в ArtNews[926].

Итак, колледж Джоан окончила с триумфом. Она опять оказалась в центре всеобщего внимания, чего с ней не случалось со дня падения на льду пятью годами ранее. Джоан хотела использовать призовые деньги для путешествия по Европе, но ехать туда было слишком рано, ведь война закончилась совсем недавно, и континент еще лежал в руинах. Поэтому она отправилась в Нью-Йорк, чтобы быть рядом с Барни, который к тому времени перебрался в Бруклин[927].