Я проговорил с Рейчел всю ночь. Налил вина, нажал на диктофоне кнопку воспроизведения и уставился в окно, слушая собственный голос и глядя на волны, накатывающие на берег. Кое-что ей было тяжело слышать, но она прослушала все, каждое слово.

Я подарил ей орхидею. Поставил цветок на подоконник, где он будет встречать утром солнце. Здесь ему будет хорошо. Когда лепестки опадут, я отнесу его на террасу-солярий, к двум с половиной сотням других цветов.

К четырем утра отзвучала моя последняя запись, и я от усталости задремал. Потом очнулся: вокруг тишина, ни звука! Я уже собирался уходить, но диктофон снова привлек мое внимание. На нем мигала синяя лампочка: оставался не воспроизведенным еще один файл.

Это был электронный диктофон, все записи я группировал в одном и том же файле. Записей было до полусотни, но все – в файле с одним и тем же номером. Сейчас я заметил файл под номером 3, такой я не создавал. Пришлось включить воспроизведение.

Я различил чуть слышный шепот, вой ветра, собачий скулеж. Включил звук на максимум.

Рейчел, это Эшли. Мы попали в лавину. Бен ушел за подмогой. Сейчас он бежит. Не знаю, выдержу ли я. Очень замерзла.

Молчание.

Я хотела тебе сказать, то есть поблагодарить… Извини меня за болтливость, но если не болтать, то я усну, и тогда неизвестно, проснусь ли… Я пишу колонки в газете. Рассказываю про любовь и отношения. Ирония судьбы: мне ведь досталось всякого, так что я, скорее, скептик. Я возвращалась домой, чтобы выйти замуж за состоятельного, симпатичного мужчину, который дарил мне подарки… но, проведя с твоим мужем двадцать восемь дней в этом холодном заснеженном мире, я начала сомневаться, что этого достаточно. Теперь у меня сомнения… Возможна ли любовь? Достойна ли я ее? Я решила было, что все приличные мужчины разобраны. А теперь гадаю: вдруг еще есть такие, как Бен? Мне бывало больно, как и всем нам, и, думаю, от боли мы убеждаем себя, что если не откроемся, если не полюбим снова, то и боли больше не будет. Достаточно «Мерседеса», кольца с бриллиантом в два карата, дома в Бакхеде – и дело в шляпе. Давай ему то, чего он хочет, когда он захочет, – и все будут довольны. Правильно? Я сама долго так думала.

Но… здесь так тихо! Оглушительная тишина! Такая, что даже у снега прорезывается голос, если хорошенько прислушаться. Когда я села в самолет с человеком, который оказался Беном Пейном, то он показался мне привлекательным. Он, конечно, хорош собой, но меня зацепило кое-что другое… Что-то, к чему захотелось прикоснуться, что рождало желание быть ближе, что-то нежное, теплое, целостное. Не знаю, как это назвать, просто угадываю, когда слышу… а я это слышу, когда он обращается к тебе по этому диктофону. Я слышала это много ночей, когда он думал, что я сплю, но я не спала, чтобы услышать именно эту его интонацию, услышать, как он говорит с тобой.

Со мной никто никогда так не разговаривал. Уж точно не мой жених. Он, конечно, добряк, но в Бене есть осязаемая доброта, и в нее хочется погрузить руки, в ней хочется плескаться. Знаю, я говорю о твоем муже, так что учти: все это время он обходится со мной как настоящий джентльмен. Честно. Сначала это меня обижало, но потом я усвоила, что все дело в этих его качествах, о которых я толкую, они записаны в его ДНК. Чтобы он от них избавился, его пришлось бы убить. В жизни не видела ничего подобного. Это самое настоящее из всего, что мне приходилось испытать. В кино этого не показывают, книги об этом молчат, журнальные колонки – те вообще не про это. Я проводила бессонные ночи, слушая его беседы с тобой, и мучилась от боли, заливалась слезами, мечтала, чтобы нашелся мужчина, который дарил бы мне свое сердце так, как Бен дарит тебе свое.

Знаю, я не говорю ничего такого, чего бы ты сама не знала, но он сказал, что вы разошлись… Мне так хочется убедить тебя, что он все равно любит тебя, как только может. Раньше я не знала, что такая любовь существует, но теперь услышала это собственными ушами, увидела собственными глазами, почувствовала кожей, ночевала рядом с ней. Если ты к нему не вернешься, то что же ему делать со своей любовью?

Я накропала тысячу колонок, в которых насмехалась над любовью, потому что никто не мог мне доказать, что существует такая любовь, как у Бена. Именно поэтому я и пишу. Я пишу, чтобы возвести вокруг себя стену, защититься от обид, которые испытывала раньше, и бросить вызов: пусть кто-нибудь продемонстрирует истинную любовь, ради которой стоит умереть! Более того, ради которой стоит жить!

Он не открывает мне подробностей, не показывает своих карт. Говорит, что вы поспорили, что он наговорил тебе резкостей. Я долго ломала над этим голову. Что за ужасные слова он умудрился тебе сказать? Что это были за резкости? Что он натворил? Что сделал, чтобы лишиться твоей любви? Если возможна такая любовь, как у Бена, если он дарит ее другому человеку, то… то я в растерянности. Чего нельзя простить? Что настолько непростительно?

Любить или умереть… Мне хочется такой любви.

Запись закончилась, и я встал, чтобы уйти, но Рейчел поманила меня, заставив задержаться. Она с самого начала не хотела меня отпускать. Я говорил ей, что много раз хотел вернуться, но простить самого себя – это легче сказать, чем сделать.

Возможно, во мне что-то изменилось, возможно, что-то изменилось в ней. Точно сказать не могу, но впервые после нашего спора я лег, орошая слезами ее лицо. Я провел ночь со своей женой.

Я подтянул ремень, поправил галстук-бабочку, застегнул и снова расстегнул пиджак и направился к заднему входу в загородный клуб. Один из лучших и труднодоступных в Атланте. Всюду благородный камень и строевой лес. Я показал охраннику приглашение, он приоткрыл калитку, и я зашагал по извилистой дорожке. Изощренная подсветка деревьев создавала впечатление, будто находишься под стеклянным куполом. Толпа людей внутри. Роскошные женщины, могущественные мужчины. Смех, бокалы. Репетиция свадебного банкета. Канун свадьбы. Счастливое событие.

Прошло уже три месяца. Я вернулся на работу, набрал три фунта, стер язык рассказами о своих приключениях, изложенными во всех подробностях. Покинув больницу, я ни разу не связывался с Эшли. Решил, что так будет лучше. Хотя как-то странно после месяца близости и полной взаимозависимости одним махом все прервать. Перерубить связующую нить. Это выглядело неестественно.

Я возвратился к привычной жизни, привыкая к расставанию. Пробуждение до рассвета, долгая пробежка по пляжу, завтрак с Рейчел и детьми, прибытие на работу строго по часам, иногда ужин с Рейчел и детьми, потом домой, вечерняя пробежка или просеивание песка в поиске акульих зубов.

Жить – значит переставлять ноги: шаг, другой, третий.

Я не сразу увидел Эшли. Ее приглашение представляло собой надписанную открытку и подарок. В открытке значилось: «Пожалуйста, приходите. Мы очень хотим вас увидеть. Вас обоих».

Дальше она писала, что нога зажила и она уже бегает трусцой, вернулась к занятиям тхэквондо и даже учит этой премудрости молодежь, хотя бьет ногой только на 75 процентов.