class="p1">Слегка подняв голову, она запела, и сильный красивый голос, богатый и оттенками, и тонами, отразившись от стен и потолка, стал ещё сильней. Он, казалось, звучит не столько в воздухе, сколько в сознании присутствующих, совсем не раздражал его высокий, очень высокий тембр, и воздух, дрожащий под его напором, дрожал естественно. Невозможно было поверить, что столь щуплое тело смогло дать жизнь такой звучной мелодии.

Гвеснер подался вперед, и Сиана заметила на его лице непонятное ей выражение, с которым он не смотрел ещё ни на одну женщину, и даже на неё не смотрел. В сердце леди Гивалди мгновенно зазвучала тревожная нота, и, привыкшая видеть во всем опасность для себя, она мгновенно вообразила, что это тот самый признак, который представляет для неё опасность. Она решила, что император увлёкся этой девчонкой.

Действительность же была далека от ревнивых раздумий придворной красотки. Да, император был очарован до глубины души, и даже не столько очарован, сколько поражён. Как? Она, такая маленькая и незаметная, если не считать роскоши, которая её окружает по праву родства, так органична священному искусству, которое поднимает любого человека на уровень величайших жрецов культа Богини? Разве такое возможно? Но если да, то такая девица может быть очень полезной. Одни только её песни убедят кого угодно, что благосклонность богов непременно осветит его двор.

А ещё он просто наслаждался тем, что слышал, впитывал эту музыку и это пение – всё без остатка.

Ингрид закончила петь и неуверенно покосилась на отца – на глазах у Сорглана стояли слезы, которые он стирал тыльной стороной ладони, не скрывая своего смущения. Он не плакал уже многие годы и удивился, что это с ним случилось. Алклета же лила слезы, не стесняясь, и не она одна. У Ингрид отлегло от сердца. Она взглянула на правителя.

А тот смотрел и первые мгновения даже не знал, что сказать или сделать. Только теперь он заметил, что она мила – как-то очень необычно, диковато, и разрез её глаз так же странен, как у Ригана, террианца по рождению… Да, она же тоже террианка, она говорила, и то же говорил Сорглан. Она красива, это можно признать, очень странная, но удивительная женщина. Сорглан говорил, что она очень образованна, умна, и библиотекарь, который периодически приходил к нему с докладом о том, как идут дела с пополнением хранилища, помнится, спрашивал разрешение на то, чтоб показать дочери графа Бергденского все книги, которые есть во дворце. Именно ей…

Забавно.

На мгновение император всерьёз стал решать, не желает ли он сделать её своей любовницей. Жениться – пожалуй нет, давать так много преимуществ семейству Свёернундингов нельзя, там слишком уж много мужчин, причём мужчин боевитых. Но приблизить дочь Сорглана можно. Она чем-то покорила его, может быть, этим своим пением – инстинктивно Гвеснеру захотелось как ценнейшее произведение искусства запереть её голос в своей сокровищнице, чтоб только по его разрешению он появлялся оттуда. Она становилась так хороша и недоступна, когда пела, это могло вскружить голову. Да и других достоинств у девушки хватает. Это редко встречается в женщинах при дворе.

Но в следующее мгновение он вспомнил о старомодных взглядах Сорглана. Пожалуй, предложение взять его единственную дочь в любовницы может оскорбить графа, а ссориться с ним не нужно. Нет, не стоит. Да и если Ингрид ему родит мальчика, которого он признает, по северным меркам она многими будет признаваться почти что его женой. Так какой смысл идти на этот шаг? Император ещё подумал. Нет, всё же не стоит. Надо, пожалуй, немного сблизиться с дамой Ингрид и посмотреть, как пойдёт дальше. Может быть, девушка поселится при дворе и захочет петь в столичном храме.

Гвеснер встал с кресла, в котором сидел, и подошёл к дочери графа Бергденского. Он смотрел на неё с таким одобрением, что она покраснела.

– Великолепно, моя дорогая. На вас печать благословения богов, Ингрид, – произнёс он торжественно. – Вы одарены сверх меры, а значит, нам полезно будет чаще слушать ваше пение.

– Вы слишком добры, ваше величество. – Дочь Сорглана машинально присела в реверансе, когда же поднялась, вновь наткнулась на ненавидящий взгляд Сианы, как на острие меча, и поняла, что нажила себе врага.

Этот взгляд потряс её слишком сильно, и даже после бала она никак не могла забыть о нём. Она ворочалась в постели, силясь заснуть, но в голову лезли всякие малоприятные мысли. Она думала сначала о Сиане и о том, как та красива, как хорошо, со вкусом одета, как хорошо на её голове смотрелась бы корона, стань она женой императора, а потом о себе, о своём муже, который, должно быть, уже успел истлеть в земле. Нет, она не поверит в это, по крайней мере пока ей не покажут его могилу. А могилу ей не покажут, потому что, даже если его зарыли, то наверняка как попало. А мёртвым она тем более не могла его представить. Она слишком хорошо помнила его живым.

Ингрид представляла себе его голос, его фигуру. Теперь ему было бы уже двадцать шесть, а ещё скоро его день рождения. Будет двадцать семь. Нельзя представить себе, что он изменился. Она вспоминала множество мелочей, связанных с ним – как он резким движением головы отбрасывал назад волосы, как спокойно и даже холодно, едва улыбаясь, сделал ей предложение – он всегда был очень сдержан – как медленно, неторопливо обдумывал каждое слово, когда говорил. Он был особенным, а для неё – самым лучшим. Главное же состояло в том, что он любил её – так, как никто никогда не любил, как редко кто умеет. Он умел любить глубоко, полно, абсолютно преданно, но при этом с неизменным чувством собственного достоинства. Она очень уважала его, пожалуй, даже больше, чем любила. Но и любила больше, чем какого-либо иного мужчину в мире. Только с ним она умела быть по-настоящему счастливой.

Ингрид вспоминала его и плакала, даже не замечая, что плачет. Заснуть она смогла только под утро, даже не заметив, что заснула, и проснулась, не заметив, что спала, потому что нисколько не отдохнула, голова нещадно болела, а глаза слипались. И настроение, понятно, было далеко от лучезарного. Когда Ингрид не высыпалась или когда у неё что-то болело, она чувствовала озлобление и сердилась на весь мир, когда же случалось и то, и другое – в особенности.

Эльгинн принесла ей завтрак и непроизвольно вжала голову в плечи, заметив, что госпожа в дурном настроении.