это единственная известная нам законная самоцель. Как вообще способно «действовать» нечто вечное — это вопрос, в который не стоит углубляться, поскольку на него попросту нет ответа. В мессе человек становится орудием, пускай по собственной воле, и поэтому он не может знать что-либо о направляющей его длани. Молоту не найти внутри себя причину, по которой он стучит: нечто извне завладевает им и движет — нечто стороннее, автономное. При consecratio (освящении) фактически совершается чудо, оно обречено оставаться таковым, ибо в противном случае пришлось бы задуматься, не призываем ли мы Бога средствами магии, либо предаться философскому удивлению и гадать, как Вечное может действовать, ведь действие в нашем понимании должно разворачиваться во времени, иметь начало, середину и конец. Превращение должно быть чудом и поводом для изумления, недоступным для постижения ни при каких обстоятельствах. Это mysterium в значении δεικνύµενον и δρωµένον, то есть показываемого и разыгрываемого таинства. Обыкновенный человек не сознает присутствия в себе чего-то такого, что заставляло бы его исполнять «мистерию». Он лишь подчиняется — и тогда мистерия его захватывает; этот захват (скорее, ощущаемое или угадываемое наличие некой могучей силы за пределами сознания) и есть чудо par excellence, действительное и подлинное чудо, если принять во внимание, что именно перед нами символически изображается. Что в целом свете могло заставить человека изображать абсолютную невозможность? Что могло тысячелетиями требовать величайших духовных усилий, подталкивать к созданию прекраснейших творений искусства, к величайшему благочестию, героическому самопожертвованию и самому преданному служению? Что же еще, как не чудо? Это чудо находится вне человеческой власти: едва он пытается сотворить его самостоятельно или, впадая в философствование, старается понять его рассудком, чудо ускользает. Оно вызывает удивление и восхищение как раз потому, что мнится непостижимым. В самом деле, наши знания о человеческой природе не позволяют объяснить, почему люди склоняются к подобным высказываниям и верованиям. Для этого должна существовать какая-то настоятельная причина, но ее невозможно отыскать в повседневности человеческого бытия. Сама абсурдность и невозможность высказываний, о которых идет речь, свидетельствует о наличии подобной причины. Это и есть подлинное обоснование веры, которое наиболее удачно сформулировал Тертуллиан (ум. ок. 220) своим тезисом о prorsus credibile, quia ineptum (совершенно достоверно, ибо нелепо)[575]. Неправдоподобное мнение рано или поздно будет исправлено. Однако религиозные устои, наименее правдоподобные из всех, каким-то образом сохраняются на протяжении тысячелетий. Их неожиданная жизнеспособность доказывает существование некоей достаточной причины, до сих пор ускользавшей от научного познания. Будучи психологом, я лишь могу привлечь внимание к этому обстоятельству и выразить убеждение в том, что для психических явлений такого рода нет простых объяснений вроде «это не что иное, как…».

380 Двойственный характер мессы выражается не только в противопоставленности человеческого и божественного действия, но и в двойственности Бога и Богочеловека, которые, будучи в сущности своей единым целым, все же представляют в ритуальной драме двоицу. Без «раздвоения» Бога (если подобное выражение уместно) весь жертвенный акт оказался бы немыслимым и лишился бы своей actualitas (насущности). С христианской точки зрения Бог никогда не переставал быть Богом, даже когда явился в человеческом облике в мир, подчиненный ходу времени. Христос в Евангелии от Иоанна заявляет: «Я и Отец — одно… Видевший Меня видел Отца». Но на кресте он восклицает: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Это противоречие необходимо, если психологически верна формула «истинный Бог и истинный человек». А если формула верна, то приведенные слова Христа не противоречат друг другу. Истинная человечность заключается в крайней отдаленности и полном отличии от Божества. De profundis clamavi ad te, Domine («Из глубины взываю к Тебе, Господи») — эта мольба говорит как об удаленности человека от Бога, так и о близости к Нему; как о кромешной тьме, поглотившей человека, так и о вспышке божественной искры во тьме. В своем человеческом бытии Господь настолько далек от себя самого, что вынужден с предельной самоотдачей искать себя. Что сталось бы с целостностью Божества, не будь оно «совершенно иным»? Вот почему психологически верно, на мой взгляд, что Нус гностиков, попав во власть Фюсис, принимает темный хтонический облик змея, а Первочеловек манихеев в сходном положении перенимает все качества злого духа. В тибетском буддизме все боги без исключения наделяются двумя ипостасями, благожелательной и гневной, ведь их власть простирается на все бытие целиком. Раздвоение Бога на божество и человека с последующим возвращением к себе самому посредством жертвенного акта внушает людям утешительную мысль о том, что и во тьме текущего бытия таится некий свет, который однажды вернется к своему источнику, который даже преднамеренно пролился во тьму, дабы освободить Скованного во мраке и привести его к вечному сиянию. Все эти идеи содержатся в дохристианских воззрениях, перед нами учение об изначальном Светочеловеке, Антропосе или Первочеловеке, — учение, которое евангельские речения Христа предполагают как общеизвестное.

Б. О психологическом значении жертвоприношения

а) Жертвенные дары

381 Крамп в своей книге «Жертвенные обряды в римской мессе» высказывает следующие соображения о символизирующих жертву субстанциях:

«Итак, хлеб и вино не просто обыденная еда и питье большей части человечества; они распространены по всему свету (что чрезвычайно важно для мирового охвата христианства). Они вдобавок в своем сочетании выражают совершенную природу человеческого питания, ибо для поддержания жизни мы нуждаемся как в твердой, так и в жидкой пище. Коль скоро они могут рассматриваться в качестве типичного человеческого питания, то хлеб и вино наилучшим образом подходят для того, чтобы служить символом человеческой жизни и человеческой личности. Вот факт, который необходимо принимать во внимание для понимания символизма дарения»[576].

382 С первого взгляда далеко не очевидно, почему именно хлеб и вино должны выступать «символом человеческой жизни и человеческой личности». Это толкование выглядит как апостериорное заключение, сделанное с учетом того специфического смысла, которым данные субстанции наделяются в мессе. В таком случае это значение должно проистекать из литургии, а не из субстанций самих по себе, поскольку невозможно вообразить, будто хлеб и вино сами по себе способны символизировать человеческую жизнь или человеческую личность. Но в известном смысле хлеб и вино суть важные продукты человеческой культуры, они отражают жизненно важные людские устремления. Они символизируют некие культурные достижения, награду за терпение, внимание, усердие, самоотдачу и упорный труд. В словах «хлеб наш насущный» выражается во всей полноте неустанная забота человека о поддержании своей жизни. Выращивая хлеб, он обеспечивает себя пропитанием. Правда, поскольку человек все-таки жив «не хлебом единым», к